В письме 6 ноября 1969 года Кузнецова говорит:
«В Америке я прожила десять лет. В 55-м году поступила в ООН, где и прослужила в Издательском отделе корректором семь лет. В 59-м году наш русский отдел, в уменьшенном составе (В. Андреева, М. А. Степун и меня) перевели в Женеву».
Писал Бунин Кузнецовой как очень близкому и дорогому человеку и в свои последние дни.
«Dame aimee, mon or [961], — говорит он в письме 17 июня 1952 года, — получил твое письмо (от шестого июня) с тем, что говорил обо мне Назаров. Письмо твое чудесное, спасибо! Vis heureuse [962]. Чудесное потому, что ты напоминаешь мне о розах, ящерицах… Где уж мне теперь писать! (Я и сейчас пишу в постели.) Но напиши, напиши ты (и просто, просто, без всяких Рильке). Да, я был бы очень рад этому!» [963]
Свои последние годы Кузнецова доживала в Мюнхене. Скончалась она 8 февраля 1976 года. Т. Д. Логинова-Муравьева, в ответ на мое письмо, сообщала 8 апреля 1976 года из Парижа:
«О смерти милой Галины Кузнецовой я узнала еще в Грассе. Письмо мое последнее к ней вернулось из Мюнхена с извещением о том, что она тихо уснула навеки. Извещала меня ее подруга немка Ирэна. Я тотчас сообщила об этом в редакцию парижской газеты, где появилось траурное объявление, но статей и некролога еще не было. Сейчас так много уходит в лучший мир людей нашего поколения, которое останется в истории культуры русской, как „неприспособленных идеалистов“. От чего умерла, как умерла Галина Кузнецова? Я написала по-немецки (говорю по-немецки с детства) Ирэне и просила ее сообщить мне все подробности».
Татьяна Дмитриевна приводит выдержки из ее письма от 25 февраля в переводе. Ирэна сообщила: Галина Николаевна «страдала печенью и сердцем». Жила одна в квартире. Ей предлагали поселиться, где были бы люди и могли бы за ней ухаживать, но она предпочитала не иметь жильцов. «Она медленно стала уходить из жизни. Когда я увидела Галину на Рождестве, ее апатия ко всему поразила меня. Она не хотела больше видеть никого из друзей, не хотела, чтобы справлялись о ней по телефону». Медсестра приносила ей необходимое. В то воскресенье 8 февраля случайно эта медсестра проходила по улице вечером. Хотела зайти, посмотреть, что делает Галина. «Но света в ее окнах не было, хотя шторы не были опущены, а на улице было уже темно… Один молодой человек пролез через кухонное окно в квартиру. Галина лежала без движенья на ее кушетке». Смерть наступила незадолго перед тем, как ее нашли. «Я очень любила Галину. Она была одной из самых благородных и значительных натур, которых мне дано было встретить <…> Мы похоронили ее на том же кладбище, где лежат Федор Степун, его жена Наталия и сестра Марга. Проводили ее еще немногие друзья <…> Что касается ее архива, то все передано будет наследникам — оказывается, у нее есть сестра Виктория в Аргентине».
Архив Кузнецовой приобрел коллекционер профессор Рене Герра, живущий в Париже.
Зуров писал 4 апреля 1962 года:
«Во время оккупации немцы привезли в Грасс советских военнопленных, заставили их рубить лес и работать на хлебопекарнях. Это были солдаты, носившие еще советскую форму (потом им немцы выдали американские комбинезоны защитного цвета), их доставили прямо из Гатчины. Их охраняли военные полицейские с собаками. Вначале их не отпускали с работ, но потом немцы разрешили им прогуливаться и вне лагеря, так как пленные французского языка не знали и бежать из Грасса не могли. Вот эти солдаты (из Ленинграда, Москвы, Донецкого бассейна, Белоруссии, Украины) бывали у нас. В столовой Иван Алексеевич с жадностью слушал их рассказы. Они делились с нами черным хлебом, пели, слушали радио. Все они после освобождения Грасса уехали в Марсель к советскому полковнику Пастухову. Вернулись в СССР. Найдите этих людей. Они вам многое расскажут…
Было ли опасно? Да. В трехстах пятидесяти метрах от нашей виллы (в санатории „Гелиос“) помещался немецкий штаб, который охраняли автоматчики, вооруженные ручными фанатами. Об этом периоде я вам потом расскажу».
«Это… был штаб, — писал мне Зуров 16 апреля 1965 года, — немецкого транспорта… Русские шоферы из этого штаба были на вилле Jeannette два-три раза. Это одного из них Иван Алексеевич спросил: „Родину защищаете?“ А тот ответил горестно и печально: „Перед родиной мы виноваты“».
Вера Николаевна писала Д. Л. Тальникову в Москву 10 мая 1959 года (продолжая письмо, начатое 20 марта) [964] :
«Пленные у нас не прятались. Они бывали только у нас по воскресеньям, пели, плясали, — талантливый подобрался народ! Приносили вина, коньяку, — они все почти были пекарями и наживались, продавая французам хлеб. С нас денег не брали. Боготворили Зурова. И все были очень настроены патриотично, даже те немногие, которые работали шоферами в немецком штабе, — он находился против нашей виллы. Мы с утра слушали пение о Москве… „Москва любимая“ и т. д.».
Бунин писал 23 ноября 1944 года Б. К. Зайцеву:
«Когда Бог даст нам свидеться, расскажу о пленных — их у нас бывало в гостях немало (еще при немцах). Некоторые в некоторых отношениях были настолько очаровательны, что мы каждый раз целовались с ними как с родными, да они и сами говорили нам с Верой: „Папаша, мамаша, никогда вас не забудем. Вы нам родные!“ А очаровательней всех был один татарин — такое благородство во всем, такое высокое почтение к возрасту, к чести, к порядку, ко всему Божескому, — там Коран истинно вошел в плоть и кровь. А некоторые другие, при всем своем милом, все-таки поражали: подумайте — о Христе, например, настолько смутное представление, что того и гляди (и без всякого интереса) спросят: а кто собственно был этот Христос? Кое-чего мы с Верой старались не касаться <…> Они немало плясали, пели — „Москва, любимая, непобедимая“, о том, как „японец поп зетьу границы родной…“ и т. д. Большинство при бегстве немцев разбежалось» [965] . Они бывали «часто все лето».
Девятого сентября 1944 года пятнадцать человек наших солдат увезли на грузовике в Кастеляну; проезжая мимо «Жаннеты», они забежали к Буниным. Зуров вынес им три бутылки вина. «Когда я подбежала, — говорит Вера Николаевна, — они уже были опять на грузовике — оживленные, взволнованные. Я их перекрестила. Уехали они в штаб партизанов-коммунистов» [966] .
Творческая работа давала большую радость; Бунин писал: «Да и сам на себя дивлюсь — как все это выдумалось — ну, хоть в „Натали“. И кажется, что уж больше не смогу так выдумывать и писать». В «Натали», как почти во всех других его рассказах, « все от слова до слова выдумано» (запись в дневнике 20 сентября 1942 года).
«Прошелся в одиннадцатом часу по обычной дороге — к плато Наполеон, — пишет Бунин 24 сентября. — Моя черная тень впереди. Страшные мысли — вдруг останусь один. Куда деваться? Как жить? Самоубийство?
Потом стал думать об этой кухарке на постоялом дворе. Все вообразил со страшной живостью».
Этот взволновавший его вымысел воплотился в рассказе «На постоялом дворе», законченном 27 ноября 1942 года.
Двенадцатого ноября 1942 года он записывает:
«…Роковая весть: немцы занимают наше побережье. Ницца занята вчера днем, Cannes — поздно вечером — итальянцами. В Grasse вошло нынче вечером две тысячи итальянцев».
Настроение Бунина было грустное, «в жизни мне, — пишет он, — в сущности, не осталось ничего!».
Вера Николаевна теряла силы, была очень болезненна. Иван Алексеевич писал Вере Шмидт 15 декабря 1943 года, что Вера Николаевна «стала так бледна и худа, что смотреть страшно, я так слаб, что задыхиваюсь, взойдя на лестницу: пещерный сплошной голод, зимой — нестерпимый холод, жестокая нищета (все остатки того, что было у меня, блокированы за границей, со всеми моими издателями я разобщен, заработков — никаких) и дикое одиночество: вот уже три года, даже пошел четвертый, сидим безвыездно в Grasse’e — куда же теперь выедешь! Написал я за это время все же целую новую книгу рассказов, пишу и сейчас понемногу — и все только для ящиков письменного стола!» [967] .
967
Автограф письма — в РГБ; опубликовано в книге автора данной работы: И. А. Бунин. Материалы для биографии. М., 1967. С. 235.