Джулиан схватил её, и они сцепились, как двое пьяниц. А когда подошёл я, случилось нечто ужасное. Она взяла и перепрыгнула, как олень, через балюстраду; правда, Джулиан успел схватить её за платье и держал её, перевесившись через перила. Мне показалось, что прошло сто лет, пока они висели так, напоминая живую спираль, а потом платье начало трещать. Нечеловеческим усилием Джулиан попытался устоять наверху, но напрасно. Они полетели вниз; и я видел — всего одно ужасное, разрушительное мгновение, — как они выровнялись, словно стрелы, в своём падении. Потом я закричал, оглушив криком самого себя, когда они ударились о мраморный пол с чёрным шестиугольным камнем. Едва понимая, что делаю, я помчался обратно к винтовой лестнице и вниз по ступеням. Словно расходящиеся по воде круги от брошенного чьей-то рукой камня, вставали вокруг упавших люди. Уголком глаза я отметил, как от тела Джулиана отделилось что-то маленькое и белое, когда он ударился об пол; удивительно, как в момент паники, несмотря на плохой обзор, отмечаешь с абсолютной точностью детали. Я не мог видеть Джулиана, так как он был окружён толпой; но я подошёл к скамье и убедился, что нечто белое там было. Я взял это — белую кроличью лапку, которую он всегда носил при себе, талисман игрока.
Но если Джулиан был недосягаем, то с Иолантой ничего подобного не случилось; она, скажем так, сама очистила окружающее пространство. В этот момент, в этот самый момент, она медленно поворачивалась вокруг своей оси, издавая тихий, глухой шумок. Подчас, когда мотоцикл падает на бок, а мотор продолжает работать, мотоцикл точно так же выгибается дугой. Всё были там, и замешательство, растерянность, неразбериха расползались как катаракта: Баум, Маршан, Бенедикта, Баньюбула — все были выбиты из колеи, все побелели от изумления и ужаса. Но это в самом деле была Иоланта, которая разбила мне сердце, как я разбил — её. И теперь опасность состояла в том, что она оставалась «живой», следовательно, могла убить кого-нибудь электрическим током. Полагаю, мне бы подошло термическое копьё, но не было ничего, кроме бойскаутского ножа.
— Феликс, ради бога, осторожней! — прокричал, заглушая всех, Маршан, но мне было всё равно.
Я вполз в магический круг, который она очертила своим прелестным телом, и воткнул нож ей в горло. Мне ли было не знать, как остановить её. Такова история Падения, закончившаяся тем, что я зарезал мою возлюбленную более в печали, нежели в ярости, более в болезни, нежели в здравии. Иоланта!
— Феликс. Не надо плакать! — злым голосом крикнула Бенедикта, но что делать несчастному творцу?
Проходят дни.
«Я, Феликс Чарлок, не свободный ни умом, ни телом!» Сейчас вы поймёте, почему мне пришлось отложить записи, а потом ограничиться несколькими строчками: теперь вся ответственность за фирму лежит на моих плечах. Последние недели были заполнены совещаниями с членами совета, вотумами доверия, резолюциями и прочим в том же духе. У меня не было сомнений, когда я подставлял своё плечо под этот груз, заменяя ушедших Джулиана и Иокаса. Внешне ничего как будто не изменилось — или я прошёл через всё, как во сне. Баум скормил прессе историю о некоей рекламной фирме, для которой была создана «модель», и дал удачное объяснение инциденту, удовлетворившее полицию. Когда было оглашено завещание Джулиана, оказалось, он согласился на то, чтобы его тело перевезли в Полис и положили в семейном мавзолее — наверно, это единственное, в чём он за всю свою жизнь уступил Иокасу.
Что до остального, то мы с Бенедиктой пришли к великому решению; нетрудно было сообразить, что предсказание Зенона касалось меня, даже очень близко касалось. И правда, теперь это для меня не столько предсказание, сколько своего рода приказ, мой приказ самому себе, так сказать. Мне в общем-то не нужно было даже ничего говорить моей жене, она и без этого всё поняла. Архив с микрофильмами всех наших контрактов — я внимательно осмотрел небольшое помещение. К счастью, основная часть была перенесена на нитроцеллюлозную плёнку, до того легко воспламенимую, что одна неосторожность — и всё превратится в пепел. Мне стало легче — я боялся, что использовали какой-нибудь новый полимер. Маршан полностью согласен со мной. И трудиться особенно не надо. Под сводами архива всё отлично сгорит, несмотря на контролируемую температуру в 118 градусов [110]. Я на удивление спокоен и собран, скажем так, неплохо владею собой.
Мы живём в большом доме и готовимся к Рождеству; пожар я наметил на канун Рождества и уже доходчиво объяснил всем, что огонь будет зажжён во время обеда. Первые отклики мы получим в течение дня. Единственным высказавшим опасения был Баум:
— Или всё распадётся и фирма перестанет существовать; или ничего не произойдёт, мистер Феликс, совсем ничего. Никто не рискнёт воспользоваться отсутствием записанных и подписанных обязательств. Или не испугаются, или…
Или-или; теперь или никогда.
Весь день я работал и чудовищно устал. Бенедикта зажгла свет в большой бальной зале, где когда-то перебила все зеркала. Теперь это элегантная комната. И в ней много цветов. Играют прекрасные чёрные джазисты, и мы танцуем, танцуем в счастье и согласии. Так будет всегда, мы будем танцевать, даже если сгорит Рим.
НАПОСЛЕДОК
Дорогая К.-М. В.,
Вот и второй том, обещанный тебе. Как всегда, я пытался идти от абсурдного к возвышенному! Это ты сказала мне как-то, что все мои романы суть дознание с неизвестным вердиктом. Это правда. Но сейчас я попытался сыграть с понятиями культуры — что это? Источник идей тебе известен. Получилось нечто вроде романа-либретто, в основе которого — предисловие к «Закату Европы» [111]. Здесь есть и Фрейд, много Фрейда. Помнится, однажды ты заметила насчёт Шпенглера: «Какой же он пессимист? Он реалист, и в этом всё дело». Так вот, в этом смысле мой роман в двух частях — всего-навсего толкование культуры. На самом деле поэтическая игра заключается в попытке закрыть крышкой шкатулку без стенок. Но когда выходишь, например, на палубу и обнаруживаешь, что вокруг одно море, то приятно посмотреть в штурманской рубке на карту с флажком, воткнутым в неё невидимой рукой. По крайней мере знаешь, где находишься. Мои намерения — тот же флажок.
Что до остального, то форма не представляет собой ничего уникального. Двухчастный традиционный роман; можешь назвать его «покойным» романом. В эпиграфах тоже никакой тайны. Всё бывает теперь или никогда, и, делая неизбежный выбор, люди получают наслаждение. Естественно, выбор делается теперь. Что до остального, выдуманная парочка — это живые люди, но также краеугольный камень, на котором стоит наша культура, — математика, масштаб, движение, поэзия. Пока,
Всегда твой
ЛД
P. S. Человеку свойственно ошибаться, божеству — ПРАщать.
ЛОРЕНС ДАРРЕЛЛ
БУНТ АФРОДИТЫ
Nunquam
Редактор: Николай Пальцев
Художественный редактор: Валерий Гореликов
Технический редактор: Татьяна Тихомирова
Корректоры: Татьяна Андрианова, Ольга Золотова
Вёрстка: Александра Савастени
В оформлении переплёта использована фотография Эрвина Блюменфельда.
111
Произведение немецкого философа Освальда Шпенглера (1880–1936). Он развивал учение о культуре как множестве замкнутых «организмов», выражающих коллективную «душу» парода и проходящих определённый жизненный цикл.