Сергей Михайлович Соловьев в своей классической «Истории России с древнейших времен» старался придерживаться строгого академического тона, но и он возбужденно прокомментировал описываемые события:
Тяжело было положение преобразователя, когда открылась перед ним вся глубина раны, которою страдала Россия, когда он должен был взглянуть иными глазами на людей самых близких, когда эти люди, казавшиеся представителями новой, преобразованной России, явились вполне зараженными закоренелой болезнью старой России.
Удалось завести войско, флот, школы, фабрики, овладеть морскими берегами, но как поднять благосостояние народа с теми понятиями, которыми руководствовались Меншиков с товарищами? И где средства искоренить эти понятия? Но средства материальные бессильны против зла нравственного[50].
Соловьев имеет в виду взяточничество. И тут он не прав. Коррупция, которая охватила прежде всего государственную элиту, «петровских птенцов», по масштабам своим и по характеру злоупотреблений несравнима была с «домашними» пороками Московского государства.
Особость ситуации заключалась в том, что разворовывали государственное достояние главные и усердные строители этого государства. Именно разворовывание казны, «похищение государственного интереса», а не взяточничество, было главной и грозной бедой.
В 1713–1714 годах Петр, обратившийся к внутренним делам, с тяжелым недоумением увидел, что ближайшие к нему люди разрушают фундамент того грандиозного здания, которое он заставлял их возводить.
При этом Петр трезво учитывал и другие последствия активности своих соратников.
3 декабря 1714 года Маккензи писал: «В предыдущем письме от 29 ноября я имел честь подробно писать о следствии над высшими сановниками. Оно продолжается… Слышно также, что, по настоянию адмирала, царица решилась на смелое ходатайство за первого комиссара адмиралтейства, Кикина. Она просила, чтобы в случае, если он не может быть выпущен на свободу, ему – как паралитику, почти лишенному языка, ввиду вероятной близкой его кончины – дозволено было по крайней мере умереть спокойно. 〈…〉 Царь мало тронулся ходатайствами и не без горячности указал на неуместность их и на то, что сам может подвергнуться тяжким испытаниям, если народ, выведенный из терпения взятками и насилием, которые учиняются царским именем, не убедится, что государь в этих насилиях неповинен, для чего необходимо дать пример наказания, соответствующего притеснениям. Так, в настоящее время никто не сомневается, что вскоре предстоит общее наказание участников в деле, которое, как я слышал, царь называет государственной изменой. Говорят, будто в Петербурге устраивается большое лобное место…»
И следом за этим – другое тревожное известие: «Прошлое воскресение сюда пришло достоверное известие о проезде короля шведского через Ганновер, а в среду – с обыкновенной почтой – о прибытии его королевского величества в Штральзунд. Эти обстоятельства, может, не остались без влияния на снисходительное отношение царя к наиболее нужным ему сотрудникам, которое, полагают, однако, тем тяжелее отзовется на прочих подсудимых».
Надо отдать должное англичанину: он достаточно точно понимал связь явлений и разбирался в мотивах, которыми руководствовался царь. Петр просто не мог себе позволить жестоко наказывать всех виновных: он рисковал остаться без сотрудников…
Но главное в этих известиях – другое. Понимая, что нельзя бесконечно испытывать народное терпение, Петр искренне снимал с себя вину за ту чудовищную тягость, которая давила страну. Простонародью, измученному непомерными налогами и рекрутчиной, не было дела до коррупции в высшем эшелоне власти. Люди прекрасно понимали, кто виновник их бедствий.
А появление на европейской арене жаждущего реванша Карла опасно рифмовалось в этот момент с внутренними неурядицами.
В чем Соловьев совершенно прав, так это в том, что охарактеризовал пороки «птенцов» как «зло нравственное». Вряд ли эти люди изначально обладали каким-то особо порочным сознанием. Они были такими, какими их формировала реальность, создаваемая безжалостным демиургом, их властителем.
Их лихорадочное стяжательство, скорее всего, объяснялось тем, что они не чувствовали надежности той системы, которую создавали по приказу Петра, и опасались хаоса сразу по смерти ее идеолога. И они стремились обеспечить себе безопасность материальную хотя бы. Поскольку безопасность политическая представлялась им весьма проблематичной.