Возвести башню до неба могла только единая человеческая общность – «…один народ, и один у всех язык… и не отстанут они от того, что задумали делать». Как только общность распалась, сменившись многообразием, исчезла и гибельно-героическая энергия. Это осознавал Господь, и это понимал Петр. И помимо прочего, его титанические усилия были направлены на создание этого единства, которое и должно было обеспечить успех возведения его «башни до неба».
В известном смысле он этого достиг. Во всяком случае, Пушкин считал, что одна из задач на этом пути была Петром решена. – «История представляет около его всеобщее рабство 〈…〉 все состояния, окованные без разбора, были равны перед его дубинкою. Все дрожало, все безмолвно повиновалось»[11].
Сохранить это состояние единства – «равенства перед дубинкою», осознаваемое как норма, – не удалось. Но подобные мощные эксперименты не проходят бесследно.
В теологической литературе есть толкования этого сюжета. Задумав совершить этот странный подвиг – построить башню до неба, – вдохновленный спесью – «сделаем себе имя», то есть прославим себя, – люди противопоставили себя Божьему величию. Но Господь недоступен для чувства обиды и не опасается соперничества.
Что же так обеспокоило Господа в смелом проекте этой утопии – возведении города с башней до неба? (Обычно забывают, что башня была не сама по себе.) Возможно, он провидел то, чего не могли предвидеть дерзкие строители. Например, избыток гордыни и агрессии как следствие успешного завершения их подвига. Возможно, он предположил – на какое новое и уже самоубийственное деяние они, обуянные гордыней, решатся…
Быть может, эта неудача спасла род человеческий?
Петр как строитель утопии потерпел тяжелую неудачу. Построить регулярное государство и вытесать нового рационального человека не удалось. Ценой неимоверных усилий и жертв был выстроен неполный костяк грандиозной утопии – ее силовая составляющая, вооруженная сила, способная успешно выполнять свои функции. Но для колоссальной многовекторной конструкции – Запад, Восток, Север, Юг – этого оказалось мало. Недостроенность, незавершенность конструкции стала мстить за себя, заставляя приносить все новые и новые жертвы, чтобы сохранить бытийное равновесие.
Это была неудача, но неудача библейского масштаба. Такие неудачи иногда меняют ход человеческой истории в не меньшей степени, чем удачи.
Библейские ассоциации возникали именно благодаря нечеловеческому масштабу жизненного слома и потрясения. Библейский масштаб происходящего парадоксально оправдывал глубину и тяжесть испытаний, в которые погрузил свой народ царь-революционер.
Люди, одни осознанно, другие инстинктивно, ощущали себя персонажами высокого безжалостного действа – подданными Антихриста, а не какого-то деспота-самодура. Судьбы мира решались с их пускай пассивным, но участием. На их глазах свершались пророчества.
Этот трагический парадокс лежал в основе смертельного конфликта Петра и его сына, царевича Алексея Петровича, чему посвящена значительная часть предлагаемой книги. Недаром Алексей был углубленным знатоком Священного Писания.
Это был конфликт надчеловеческого, сверхчеловеческого с человеческим, быть может, слишком человеческим. (Прошу считать это не отсылом к известной книге Фридриха Ницше[12], а просто использованием адекватной терминологии.)
Смысловая насыщенность и вулканическая катастрофичность Петровской эпохи, равно как и личность первого императора, могут и должны восприниматься только на пересечениях ключевых ассоциаций мировой истории в ее краеугольных моментах. Ибо тогда в европейское существование, а через это – в мировую жизнь вошел этот феномен, излучавший брутальную тревогу, – Россия Петра Великого.
Предлагаемая читателю книга, по сути дела, есть продолжение работы, которой я занимался в 1980-е годы.
В декабре 1991 года я закончил книгу «Меж рабством и свободой», центральный сюжет которой посвящен событиям 1730 года, когда была сделана отчаянная попытка ограничить самодержавие и ввести в государстве Российском элементы представительного правления.
На мой взгляд, эти события были органично связаны с «делом» царевича Алексея Петровича, и в первой части книги – «Канун», – предваряющей главный сюжет, была рассмотрена ситуация 1715–1718 годов. Причем меня категорически не убеждала традиционная трактовка трагического конфликта, безответственно его упрощающая, в то время как он отбросил зловещую тень на все последующие столетия нашей истории.
12
Фридрих Ницше. «Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных умов» (1876–1877).