1. О каком злом умысле против персоны Е〈го〉 в〈еличества〉 или измены.
2. Возмущение или бунт.
3. О похищении казны, а о прочих делах доносить, кому те дела вручены и как свидетельствует публикованный указ, а писем не подметывать.
Петр
Печатано в Санкт Питербурхе 1715, генваря 25 дня.
Сии указы в Сенате объявил секретарь Алексей Макаров генваря 26, 1715. Таковы ж выставлены в пристойных местах того ж числа.
Это много говорящий документ. Очень характерный для Петра. Вплоть до забавного противоречия в самом начале: если не распечатывать и не читать найденное письмо, то как узнать – важные там сведения или же «воровские вымышления»?
Главное же утверждение, что доносителю в любом случае – подтвердится донос или нет – не грозит никакое «озлобление или наказание», никого не могло ввести в заблуждение. Все прекрасно понимали, что в случае любых сомнений и тот, кто доносит, и тот, на кого доносят, будут отправлены на дыбу под кнут, чтобы выяснить правду.
К этому обману Петр прибегал неоднократно. Астраханским мятежникам было объявлено прощение, их делегацию приняли в Москве, но, как только восстание было окончательно ликвидировано, начались пытки и казни.
Пункт «о похищении казны», который в конце 1714 года выдвинулся было на первый план, оказался вытесненным двумя первыми не только потому, что Петр ощутил реальную опасность. Презрительное недоверие к соратникам, слухи о возможных мятежах (уже не на окраинах), несомненно до него доходившие, свою роль играли. Он, менее всего заботившийся о благосостоянии черного народа, публично стал говорить о том, что из-за грабительства сильных персон терпение народное может закончиться, – это было нечто новое. Все это заставляло его прежде всего задуматься о собственной и государственной безопасности. Не будем забывать о сообщении Маккензи о двух письмах, в которых царя прямо предупреждали об опасности дальнейшего разворачивания репрессий против первых сановников. Маловероятно, чтобы Маккензи это выдумал.
Воздвигнутый эшафот не был использован по назначению, потому что царь начал догадываться о сути происходящего. А суть была в том, что он не смог увлечь своих соратников той великой идеей, ради которой жил. Он, с его живым и безжалостным умом, должен был догадаться, что создаваемая им система только так и может функционировать. Он должен был покупать их лояльность. Уже перед самой смертью, больной, одинокий и озлобленный, он ответит на вопрос генерал-фискала полковника Мякинина: «Обрубать ли только сучья или положить топор на самые корни?» – «Руби всё дотла». Ему уже нечего было терять.
В 1715 году он не мог на это решиться.
Хорошо осведомленный о происходящем вокруг, он понимал, что эти люди, которых он называл предателями и мошенниками, не являют для него смертельной угрозы, пока они враждуют между собой и пока их многообразные интересы не пересекутся на другом носителе легитимных прав.
Он обладал острым чутьем деспота и вряд ли доверял полностью даже тем немногим, которым, казалось бы, верил.
Очень близкий к нему в последние годы Ягужинский, генерал-прокурор Сената, один из столпов режима, в 1730 году просил «верховника» князя Василия Лукича Долгорукого: «Батюшки мои, прибавьте нам как можно воли! Теперь такое время, чтобы самодержавию не быть. Довольно, чтоб нам головы секли!» Такова была его реакция на петровскую систему, в которой он занимал один из ключевых постов.
Исследователь, постаравшийся охватить, хотя и конспективно, картину в целом, писал:
«Источники хорошо показывают теневую сторону деятельности коррумпированной администрации, объединяющей влиятельных олигархов и незначительных чиновников. Коррупция была той формой, в которой лучше всего выразилось корпоративное единство бюрократии перед лицом правового контроля. Борьба Петра с коррупцией напоминает при этом сражение с многоголовой гидрой, когда на месте одной отрубленной головы тут же вырастает несколько новых»[60].
Особость ситуации состояла в том, что эту «гидру» вырастил сам Петр. Она была органичным нравственно-психологическим порождением его революции. И бороться с ней, не отказываясь от фундаментальных принципов военно-бюрократической утопии, было бесполезно. Но несгибаемо-утопическое сознание Петра не принимало другого пути.
60