Сулкес утешал себя тем, что на встречу субботы приходят отпетые бездельники, а состоятельные обыватели придут завтра утром и поддержат его. Он шагнул к своему стендеру — и остолбенел. Только теперь он заметил, что в компании, собравшейся вокруг его места, находится и тот мальчишка, который ест у него по субботам. Он стоял, скорчившись, с богобоязненным личиком, как будто он здесь ни при чем, но было ясно, что он тоже принадлежит к этой банде. Сулкес был так этим поражен, что больше не захотел быть победителем в споре, как будто против него на суде выставили в качестве лжесвидетеля родного сына. Он поднял обе руки над головой, как будто заслоняясь от побоев, и воскликнул:
— Пусть все слышат! Больше я не староста благотворительной кассы. После исхода субботы я отдам ключи. А теперь пропустите меня на мое место.
Именно потому, что он сказал это без оскорблений и голосом надломленного человека, старики стали чесать свои бороды, стараясь скрыть неловкость от того, что они допустили, чтобы позорили еврея. Даже кантор на биме запел «Идите, петь будем Господу»[140] каким-то обиженным и смущенным голосом. Янкл-полтавчанин подмигнул ученикам, чтобы они шли за ним в здание общины, где ешиботники молились по субботам и праздникам, когда синагога Ханы-Хайки была занята обывателями.
— А где я буду есть в субботу? — тихо спросил Мейлахка.
— У того же кровопийцы Сулкеса. Он наверняка вас не заметил. Вы ведь прятались за спинами товарищей, — ответил ему реб Янкл, и Мейлахка попросил Всевышнего, чтобы реб Зуша Сулкес действительно его не заметил.
Полтавчанин шагал впереди своей компании, нахмурившись. Его совсем не радовала эта победа. Он понимал, что старшие мусарники набросятся на него, и заранее готовил ответы.
Обыватели, сидевшие у восточной стены, влиятельные люди, которые не приходили в синагогу в будни, утром в субботу просили Сулкеса, чтобы он остался старостой. Помятый, с опущенными плечами, Сулкес отвечал, что, даже если ему будут в ножки кланяться, он не хочет больше иметь дела с благотворительной кассой и с женщинами, из-за которых приходится еще и воевать с мусарниками. В субботу вечером, когда ешиботники вернулись из здания общины в синагогу, они встретили там обывателей, сидевших у восточной стены, и те заговорили с ними языком старосты Сулкеса:
— Большевики с той стороны границы! Мы больше не хотим вас в нашем святом месте! Если не уйдете по-хорошему, мы наймем грузчиков, чтобы они вам кости переломали.
Старшие ешиботники понимали, что от этих угроз далеко до того, чтобы мусарников на самом деле выгнали из синагоги, но в неприятностях недостатка не будет. Кроме того, они не смогут оправдаться перед главой ешивы за то, что допустили такую ситуацию. Зундл-конотопец и другие из руководства окружили полтавчанина:
— Вы разрушаете наревскую ешиву, уезжайте в Межерич![141]
Янкл увидел, что наделал бед, и поэтому ответил с еще большей наглостью, чем обычно, что давно уже подумывает переехать в Межерич вместе со своими учениками. Там еще есть настоящие новогрудковцы, которые отстаивают дух Новогрудка весь год, а не только в Дни трепета. Зундл-конотопец хорошо знал, что реб Симха любит, чтобы ешива была битком набита. Особенно ему не хотелось того, чтобы Межерич перерос Нарев по числу сынов Торы, — именно потому, что Межерич тоже новогрудковская ешива. А ученики Янкла-полтавчанина уж точно поедут вместе с ним, они преданы ему сердцем и душой. Зундл-конотопец сдержал свой гнев и попытался говорить по-хорошему:
— Основа мусара в том, чтобы, прежде всего, переделать самого себя. Однако вы начали с переделки мира. Зачем мусарник лезет в дела обывателей?
Янкл отвечал с горячностью, что действительно нельзя переделать мир, если сам не являешься совершенным человеком. Но нельзя стать совершенным, если не вступаться за несправедливо обиженных. Он впервые слышит, что, когда жестокий человек издевается над бедными женщинами, мусарнику нельзя вмешиваться. Хороша доброта, которая предназначена только для своих!
141
Современное украинское название — Великi Межирiчi. Бывшее местечко (ныне село) в Корецком районе Ровенской области Украины.