— А как он раскован с этими белыми гусынями! — продолжал рассказывать Янкл-полтавчанин. — Даниэл знает каждую по имени. Если одна из них останавливается у его кровати и спрашивает, как дела, отчетливо видно, что это для него самое большое счастье. Как только женщина в белом халате уходит, его лицо снова киснет и он зло смотрит на обслуживающего его товарища своими бегающими глазками.
Купишкинцу Даниэл прямо сказал: «Мне стыдно перед врачами за то, что вы носите такой длинный, пожелтевший, замызганный арбеканфес». Реувен Ратнер осмелился пробормотать, что он не слишком восхищается этими сестрами милосердия, потому что они берут за свое милосердие плату. На это больной ответил с бешеной злобой, что его совсем не волнует, зачем медицинские сестры это делают, главное — чтобы они делали это хорошо. Кроме того, один больной нравится им больше, а другой меньше, хотя все платят одинаково. Из этого следует, что и медицинские сестры не всё и не всегда делают только за плату.
— Похоже, что гомельчанину нравится светский мир. Это, конечно, нездоровый мир больницы, но все-таки мир, — поделился за едой в кухне своими мыслями Янкл-полтавчанин.
— Бездельники, — вмешался Мойше Хаят-логойчанин, — ему просто нравятся медицинские сестры. Думаете, если они носят белые халаты, так они уже и не женщины?
Сыны Торы растерянно переглянулись. Наверное, можно и таким образом посмотреть на это. Но, с другой стороны, можно сказать, что, лежа в жару и в муках, Даниэл-гомельчанин просто не помнил о скромности. Но неужели правда, что и с тех пор, как жар спал, а боли ослабли, он все равно не стыдится чужих молодых женщин, особенно учитывая, что телом он тощ и щупл? Мойше Хаят увидел, что парни растерянны, и рассмеялся.
— Если бы вы были людьми на самом деле, а не по книге «Обязанность сердец» и не на ваш ешиботский манер, вы бы поняли, что именно этого и хочет Даниэл-гомельчанин. Он хочет, чтобы эти девицы в белых одеяниях прикасались своими руками к его щуплому телу, ласкали и баловали его, одевали и раздевали, кормили, как ребенка, с чайной ложечки и даже водили в уборную.
Мусарники вскочили с обиженными лицами, как будто вдруг увидели, что омывают руки и благословляют хлеб, полный червей. Один из них кипятился и говорил, что этот логойский нечестивец из нечестивцев оскверняет их стол своими словами. Другой кричал, что этот еретик говорит о Даниэле-гомельчанине вещи, которые следовало бы сказать о нем самом, потому что, как сказано, «всякий часто обвиняющий других в каком-то изъяне, видимо, сам страдает от этого же изъяна»[145]. Третий орал еще громче, что у этого вероотступника нет никаких светских знакомых, которые бы его выслушали, вот он и толкается среди ешиботников. Слух о том, за что сыны Торы злы на логойчанина и за что они ругают его на кухне, дошел до главы ешивы. Его уши загорелись и стали краснее, чем его рыжая борода. Ведь это он называл гомельчанина милягой! А теперь Даниэл скатился к нездоровому желанию, чтобы чужие женщины вертелись вокруг него! На этот раз реб Симха Файнерман говорил с учениками, не закатывая глаз, чтобы никто из них, не дай Бог, не подумал, что он имеет в виду именно его. На этот раз реб Симха указывал на учеников пальцем.
— Каждый из вас искал предлога, чтобы не ходить, и в итоге пошел с ненавистью в сердце. Больной почувствовал, что вы ненавидите его, и потому ему приятнее получать помощь от чужих женщин, чем от своих товарищей.
Ешиботники молчали из уважения к главе ешивы. Они понимали, что на словах он обвиняет их сильнее, чем в своих мыслях. По здравом размышлении, расчесав пальцами свою длинную бороду, реб Симха Файнерман пришел к выводу, что надо перевести гомельчанина на подходящую квартиру. Время от времени его будет навещать врач, а обслуживать будут товарищи по ешиве. Зундл-конотопец отправился с поручением в больницу и тут же вернулся с ответом. Больной отвечал, что будет изо всех сил сопротивляться тому, чтобы его перевозили на квартиру, потому что он там умрет, а ешива хочет, чтобы он умер.
— Он сошел с ума? — со страхом спросил глава ешивы и снова стал расчесывать пальцами свою длинную бороду до самого кончика и пришел к выводу: если больной вбил себе в голову, что его, Боже упаси, хотят убить, то не следует пока забирать его из госпиталя. Надо только надавить на товарищей гомельчанина, чтобы они снова начали ходить к нему, сколько бы им ни пришлось при этом вытерпеть.