Я сказал бы Ладло, что он несет мистическую чушь, но взгляд мой упал на бюст, и грубые слова не слетели с языка. Возможно, вересковые пустоши — это не более чем кусок уродливой, заброшенной земли, но что касается непроницаемости статуи, в этом сомневаться не приходилось. Терпеть не могу эти римские бюсты — жестокие лица, грубые рты; по мне, в них нет ни живой привлекательности, ни красоты искусства. Но на этот бюст я смотрел не отводя глаз, словно никогда прежде не видел мраморной скульптуры. Казалось, это лицо вобрало в себя и гнетущую атмосферу густых лесов, и тайну молчаливых вересковых пустошей. В нем была неуловимая тайна культуры на грани дикарства, жестокая, чувственная мудрость и одновременно горький аскетизм, надменно и холодно взирающий на театр жизни. В испещренном жилами лбу, в сонных веках не замечалось слабости. Это было лицо того, кто завоевал мир и понял, что мир есть прах, того, кто вкусил от древа познания добра и зла и презрел человеческий разум. В то же время оно принадлежало тому, кому ведомы пугающие секреты, кто познал обратную сторону, сумеречную изнанку жизни. Не знаю, с какой стати мне вздумалось связать римского вельможу [349]с вересковыми пустошами прихода Мор; так или иначе, в его лице я уловил ту бессонную, загадочную меланхолию, какая не оставляла меня среди здешних лесов и болот.
— Я купил этот бюст в Коленцо, — сказал Ладло, — потому что он мне понравился. Он здесь как раз на месте.
Мне подумалось, что бюст никак не сочетается с тускло-коричневыми стенами и фотографиями охотничьего клуба «Куорн», но я промолчал.
— Знаешь, кто это? — спросил Ладло. — Это голова одного из величайших людей в мире. Ты, как законник, не можешь не знать Юстиниана.
Едва ли юрист по общему праву ежедневно сталкивается с пандектами. [350]Я не заглядывал в них с тех пор, как окончил колледж.
— Мне известно, что он женился на актрисе, — сказал я, — а также, что он был универсальным гением. Он разрабатывал законы, воевал, вступал в столкновения с Церковью. Любопытная личность! И ходила, помнится, история, что он продал душу дьяволу в обмен на законы? Неравная сделка!
Я болтал глупости, чтобы развеять мрачную атмосферу в столовой. Это не привело ни к чему хорошему. Ладло с судорожным вздохом схватился за левый бок, словно у него заболело сердце. Сибил с горестным взглядом делала мне знаки, чтобы я замолчал. Подбежав к мужу, она стала успокаивать его, как ребенка. По пути она ухитрилась шепнуть мне на ухо, чтобы я разговаривал только с нею, а к Ладло не обращался.
До конца обеда я строго выполнял это распоряжение. Ладло поглощал пищу в угрюмом молчании, я говорил с Сибил о наших родственниках и друзьях, о Лондоне, Гленэсилле и о прочих случайных предметах. Бедняжка была подавлена и рассеянна, то и дело тревожно косилась на мужа. Помню, я вдруг понял, насколько все происходящее смешно. Сидят три дурня, одни-одинешеньки на этой болотистой возвышенности, один — с расстроенными нервами, толкует не по делу о королевстве Мананн и Юстиниане, жадно глотает куски и пугается салфетки, другая — места себе не находит от тревоги, я же ломаю себе голову, не зная, чем все это объяснить. Ни дать ни взять Безумное чаепитие: Сибил — меланхолическая маленькая Соня, Ладло — непостижимый Шляпник. [351]Не удержавшись, я рассмеялся вслух, но поймал взгляд кузины и замолк. Для веселья в самом деле не было повода. Ладло был не на шутку болен, а Сибил совсем спала с лица.
Когда обед закончился, я, вопреки правилам приличия, не сумел скрыть облегчения; мне хотелось серьезно поговорить с хозяином дома. Сибил дала дворецкому распоряжение, чтобы в библиотеке зажгли лампы. Потом, склонившись ко мне, поспешно шепнула:
— Пожалуйста, побеседуй с Бобом. Уверена, это пойдет ему на пользу. Будь очень терпелив, разговаривай ласково. И, бога ради, постарайся выяснить, что с ним такое. Мне он не говорит, могу только гадать.
Вернувшийся дворецкий доложил, что библиотека готова, и Сибил встала, чтобы удалиться. Ладло приподнялся, запротестовал, то и дело как-то странно хватаясь за бок. Жена его успокоила:
— Генри за тобой присмотрит, дорогой. Вы пойдете в библиотеку покурить.
Она выскользнула за дверь, и мы остались вдвоем.
Он судорожно схватил меня левой рукой за предплечье, так что я едва не вскрикнул от боли. Когда мы спускались в холл, я чувствовал, как его плечо конвульсивно подергивалось. Несомненно, он страдал, и я объяснил это каким-то сердечным недугом, который может привести к полной беспомощности.
Усадив Ладло в просторное кресло, я взял одну из его сигар. Библиотека — самое приятное место в этом доме; вечерами, когда в старом камине горит торф и длинные красные шторы задернуты, именно здесь было принято наслаждаться покоем и приятной беседой. Я заметил в комнате перемены. Книжные полки Ладло заполняли прежде труды обществ по изучению древностей и легкомысленная беллетристика. Но теперь «Библиотека Бадминтона» исчезла с полок, [352]откуда ее удобно было доставать, и ее место заняли старые лейденские репринты Юстиниана. Тут были книги по византинистике — мне раньше даже не приходило в голову, что он хотя бы по названию знаком с такими ее тонкостями. Присутствовали исторические труды и эссе, то и другое несколько эксцентричного свойства, а в довершение всего — пухлые тома, посвященные медицине, с яркими цветными иллюстрациями. Охота, рыбная ловля, путешествия удалились со сцены, кучи удочек, хлыстов, чехлов для ружей больше не загромождали стол. В комнате царил относительный порядок, в атмосфере чувствовался легкий привкус учености — и мне это не понравилось.
Ладло отказался от сигары и недолгое время не открывал рта. Потом первым нарушил напряженное молчание.
— Ты очень удружил мне, Гарри, тем, что приехал. Когда прихворнешь, то чувствуешь себя здесь чертовски одиноко.
— Я так и думал, что тебе должно быть одиноко, поэтому заглянул сюда по дороге из Гленэсилла. Жаль, у тебя действительно нездоровый вид.
— Ты заметил? — вскинулся он.
— Это бросается в глаза. Ты показывался врачу?
Он произнес что-то уничижительное о докторах и продолжал понуро смотреть на меня пустыми глазами.
Я заметил, что сидит он в странной позе: голова наклонена вправо, и все тело выражает неприятие чего-то, находящегося слева.
— Похоже на сердце, — заметил я. — У тебя как будто болит в левом боку.
Снова Ладло дернулся от страха. Я подошел к нему и встал за его креслом.
— А теперь, дружище, бога ради, скажи, что с тобой такое? Ты до смерти пугаешь Сибил. Бедняжке тяжело приходится, позволь, лучше я тебе помогу.
Ладло полулежал, откинувшись в кресле, с закрытыми глазами, и трясся, как испуганный жеребенок. Поражаясь тому, как сильно изменился человек, прежде отличавшийся силой и бодростью, я забывал о серьезности положения. Я взял Ладло за плечо, но он стряхнул мою руку.
— Бога ради, сядь! — произнес он хрипло. — Я расскажу тебе все, но ты не поймешь.
Я тут же уселся напротив него.
— Это дьявол, — произнес он торжественно.
Боюсь, я не сдержал себя: у меня вырвался смешок. Ладло не обратил на это внимания; с тем же напряженным, несчастным видом он смотрел поверх моей головы.
349
(Мне удалось идентифицировать этот бюст (при иных обстоятельствах он мало меня взволновал). Это была копия головы Юстиниана из музея Теши в Венеции; бюст существует в нескольких копиях, относящихся, вероятно, к VII веку; в завитках волос прослеживаются признаки упадка, характерного для византийского искусства. Гравированные изображения имеются в «Византии» М. Делакруа и, помнится, в «Pandektenlehrbuch»[ «Учебник римского права» — нем.] Виндшайда. —
350
351
Подразумевается эпизод из главы 7-й книги Льюиса Кэрролла «Алиса в стране чудес» (1865).
352