Всю силу организующей мысли и воли Кожуха, а вместе с тем и этапы духовного становления массы А. Серафимович с особым искусством показывает в ключевых, кульминационных ситуациях. На первом этане мы видим ночевку в степи, когда ночь «распалась на кусочки, и каждый кусочек жил по-своему». Это скопище костров, повозок, где бьется своя жизнь, где «у каждого своя блоха на уме», — это пластическое, рельефное выражение исходного духовного состояния народной массы. Баба Горпина горюет об оставленной в станице кадушечке и лошади, матросы «смущают» людей обвинениями в адрес Кожуха и предателей-офицеров, помешавшаяся мать не выпускает из рук убитого ребенка. Сама Москва для этой массы — нечто почти неведомое, источник неожиданного беспокойства: «А почему совитска власть подмоги лиякой не дае? Сидять соби у Москви, грають, а нам хлебать, що воны заварылы». Трагедия народа, бедного сознанием своей бедности, униженного до утраты сознания своей униженности, — одна из мрачнейших, кровопролитнейших трагедий русской истории. И она могла бы разразиться и сейчас, если бы не сказалась организующая роль таких людей, как Кожух.
В силу трагической безысходности обстоятельств Кожух часто имеет право лишь на один, почти неизменный «воспитательный прием» — непосредственное, резко эмоциональное обращение к разуму и чувству народа. Вся повесть, в сущности, состоит из цепочки исключительных по напряжению, по накалу политического и нравственного поиска моментов (митинги, ночевки, беспримерные по дерзости атаки, шествие колонн мимо виселицы и т. п.). Сам сюжет основан не на сквозном, последовательном воспроизведении этапов похода, а на ярких, патетических, душевных вспышках, монументальных решениях, на целостном поэтическом ощущении массы, без выделения лиц и групп. Подлинная романтика «Железного потока» — не столько в сочных, колоритных образах, сравнениях («море — нечеловечески огромный зверь с ласково-мудрыми морщинами», «изнеможенно бледнеют звезды», «железно-мягкий» или «ржавый» голос Кожуха и т. п.), сколько в самих ситуациях, душевных движениях, внезапных и исключительных поступках, в самом жизнеощущении героев. Романтика жизни ярче романтики стиля. В этом убеждает, например, сцена митинга, речь Кожуха.
«— Товариство! Нам нэма с чого выбираты; або тут сложим головы, або козаки сзаду всих замучут до одного. Трудности неодолимые: патронов нэма, снарядов к орудию нэма, брать треба голыми руками, а на нас оттуда глядят шестнадцать орудий. Но колы вси, как один. — Он с секунду перемолчал, железное лицо окаменело, и закричал диким, непохожим голосом, и у всех захолонуло: — Колы вси, как один, ударимо, тоди дорога открыта до наших.
То, что он говорил, знал и без него каждый последний солдат, но, когда закричал странным голосом, всех поразила неожиданная новизна сказанного, и солдаты закричали:
— Як один!! Або пробьемось, або сложим головы!»
В таких решениях кроется великая сила и красота, спадает полона отчужденности, недоверия с глаз людей, возникает содружество сотен и тысяч людей, естественным моментом жизнедеятельности становится способность ставить общее выше личного, жертвовать собой ради успеха всенародного дела.
Никто не может приказать народу строите, чем он сам себе прикажет, поняв свою цель. В этих добровольно принятых решениях, в этой свободе расставания с прошлым — сам дух революции, источник той энергии, которую Ленин называл «праздничной». «Мы окажемся изменниками и предателями революции, если мы не используем этой праздничной энергии масс и их революционного энтузиазма для беспощадной и беззаветной борьбы за прямой и решительный путь»[3],— писал вождь революции задолго до Октября. Именно всемерное развитие сознания свободы могло удержать воодушевление бойцов на высоте исторического подвига. Именно потому Кожуху удается восстановить дисциплину, сформировать монолитный отряд, что он чрезвычайно дорожит свободой действий народа, его самостоятельностью в выборе дорог и средств борьбы.
В наибольшей степени именно эти добровольно принятые решения, а не сама по себе опасность, непосредственные схватки с врагом укрепляли, сплачивали бойцов Кожуха, превращали толпу в народ, в коллектив нового типа.
В повести А. Серафимовича, в его ярких народных сценах, митингах, в картинах ночевок, напоминающих стойбища кочевников «густотой быта», в шествии колонн есть одно удивительное свойство: ощущение «тесноты», плотности, множественности людских масс. Кажется, что при всем изобилии героев, при всей объемности и масштабности картин весь народ никак не может уместиться на полотне.