Ольга за его передвижениями следила с томительной тревогой. Старый эксперт останавливался у лучших экспонатов и удовлетворенно крякал. У картин поплоше он хмыкал и сморкался, а на Ольгу и ее великолепную грудь внимания совсем не обращал. Бедняжка помнила, что в аэропорту все было иначе. Но теперь она напрасно старалась попасться Козлову на глаза и выпячивала свое сокровище — Виктор Дмитриевич ее не замечал. Это был плохой знак; это говорило о том, что старика нельзя заморочить и подмаслить ничем.
Наконец Виктор Дмитриевич сделал полный круг по галерее и снова уткнулся в «Утро в Гурзуфе». Ольга оцепенела. Козлов заложил руки за спину, посмотрел на полотно поверх очков, потом сквозь очки, отчего глаза его, вдруг ставшие огромными, пугающе блеснули. Наконец он глянул на «Гурзуф» одним левым глазом, повернувшись к картине в профиль.
— Дорогая моя, — сказал он Ольге после долгой паузы, в течение которой вспомнил наконец и ее самое, и ее бюст. — Дорогая! Вот что… Нет! Сергей Аркадьевич! Это у вас не Коровин.
— Не Коровин? — наивно удивился Галашин. — Как же не Коровин, когда подпись стоит! Видите, какая крупная? В углу!
— Подпись есть, а Коровина нет, — ухмыльнулся коварный старик.
Галашин насупился.
— Этого не может быть, — заявил он. — У меня настоящий Коровин, с документами. Если этот фальшивый, значит, его воры подменили.
Ольга решила не сдаваться. Она торопливо залепетала про надежного дилера, про безупречный провенанс, про то, что специалисты Третьяковской галереи без колебаний подтвердили авторство Коровина.
— Какие такие специалисты? Эти хмыри? — фыркнул Козлов.
Ольга знала, что из Третьяковки его попросили после какого-то скандала.
— У меня и сертификат есть, — обиделся на эксперта Галашин. — Все чин чином.
— И вы считаете, что Коровин, да еще в 1916 году, мог так переборщить с белилами? Как какой-нибудь малокровный мюнхенец?[15] — взвился упрямый старик. — Посмотрите-ка на эти тени! Они же совершенно нецветные! А яблоки! А стекло! Э-эх!
Почва уходила из-под ног несчастной Ольги. Теперь-то она видела на картине и серые тени, и тусклые яблоки, и косой мазок, далекий от коровинской лихости. Где раньше были ее глаза? И что теперь делать?
В старину дамы в подобных ситуациях обычно валились в обморок, но Ольга была женщина крепкая, со здоровыми нервами. Гибнуть (о, что это случится, она и накануне знала!) приходилось в полном сознании, на глазах уважаемых людей. Галашин сделал к ней решительный шаг. От ужаса она едва не закуталась в свою шаль с головой.
Вдруг у банкира в кармане тихо закурлыкал мобильник.
— Простите, жена звонит, — сказал Сергей Аркадьевич, даже не глядя на экранчик телефона.
По мобильному он говорил только с родными, все прочие обращались к нему через секретаря. Так теперь принято у людей его круга.
Сергей Аркадьевич отошел в сторонку, а все остальные остались возле Коровина. Парвицкий снисходительно изучал нецветные тени, Виктор Дмитриевич Козлов переводил взгляд с картины на Ольгину грудь и напевал себе под нос что-то заунывное.
— Это катастрофа! — донеслось из угла, куда удалился Галашин. — Идиотка!
Козлов из деликатности запел громче.
— Ольга Иннокентьевна, можно вас на минутку? — позвал Галашин.
Ольга поплелась к нему на ватных ногах. Никаких катастроф ужаснее той, что минуту назад случилась с нею и Коровиным, она вообразить не могла.
— Тут такое дело… — шепотом начал Галашин и жалобно моргнул. — Не знаю даже, как сказать… Надо, наверное, к этой девице обратиться? Но уж лучше сделайте это вы, у меня сил никаких не осталось.
Под девицей Сергей Аркадьевич подразумевал следователя Юршеву. Вероника, пока московские гости рассматривали картины, невозмутимо сидела в сторонке на диване, перечитывала записи в своем блокноте и грызла карандаш.
— Что случилось, Сергей Аркадьевич? — спросила Ольга.
— Мне только что жена позвонила из Карловых Вар. Утром я сообщил ей о краже в галерее, но советовал не прерывать отдых. И без нее проблем хватает! Она посочувствовала и все такое. Вдруг полчаса назад она вспомнила, что перед отъездом доставала наш кушон[16] — ну, вы его знаете! Любовалась якобы игрой лучей. К чему? Зачем? Потом ей лень было идти в кабинет к сейфу, и она сунула камень в ту самую синюю табакерку. И забыла! И табакерку украли! Что же это за напасть такая!
Теперь у Сергея Аркадьевича глаза были не грустные, а просто стеклянные. Его лицо никогда ничего не выражало, даже когда он улыбался, показывая все зубы, длинные, белые и одинаковые, как набор школьных мелков. Злые языки уверяли, что ему колют ботокс. Но в эту минуту его брови и щеки чуть шевельнулись, и стало ясно, что он скорбит.
15
В Мюнхенской академии художеств в начале XX века культивировали сдержанный сероватый колорит.
16
К у ш о н — бриллиант особой огранки, которая требует идеальной чистоты камня; имеет широкие грани и закругленные углы. Известен как «свечной бриллиант», поскольку особенно ярко сверкает при искусственном освещении.