И вот теперь в сторону кладбища, которое было таким укромным местом для студенческих свиданий, ты должен смотреть с зоркостью часового, должен прислушиваться к малейшему шороху в сиреневых зарослях; а если оттуда появится вдруг, перемахнув через забор, чья-то подозрительная фигура, — останови ее суровым окриком:
— Кто идет?
Окажется, что это идет Дробаха Павло, беспечный гуляка, парень донбасский, из тех, что не боятся ни черта, ни декана, — когда-то из таких вот выходили повесы, дуэлянты лихие. Там, за кладбищенской оградой, ночами напролет пропадал Дробаха, там, среди сиреневых зарослей и крапивы, буйно расцветала его неприхотливая любовь. И война, кажется, ничего не изменила. Привычно перескочив ограду, подошел к Лагутину веселый, взлохмаченный, попросил закурить.
— Тут не курят, — сказал Лагутин. — No smoking![3] — И добавил: — Чуть не бахнул по тебе.
— Не попал бы. А ежели и попал, не пробил бы: кожа на мне — будь здоров!
— Да знаем… Где шлялся? Небось на свидании был?
— А где ж еще бедному студенту шляться? Бродил. Промышлял. Пил радости мира, как сказал бы поэт. И дурак тот, кто не умеет вкусить радости жизни полной мерой.
— Ты считаешь, для этого сейчас подходящее время?
— А что?
— На эту жизнь покушаются сейчас…
— Черта пухлого!
— Что черта пухлого?
— Руки им поотбиваем, не горюй!
И пошел в вестибюль, насвистывая.
Вскоре из темноты появилась перед Лагутиным еще одна фигура — высокая, стройная, подвижная — Богдан Колосовский. Похоже, провожал Таню до общежития на Толкачевке. Богдан подошел к Лагутину, неловко улыбаясь: видно, ему было малость неудобно, что в такое время, когда другие стоят на посту, делают дело, он идет себе со свидания, обцелованный девушкой.
— Тебе, наверно, пора сменяться? Хочешь, я встану?
— Нужно Спартака спросить.
— Зачем?
— Без этого нельзя. Там списки.
— Ну так я пойду к нему.
В комендантской Спартак тем временем разговаривал с кем-то по телефону, то и дело приговаривая: «Есть!», «Есть!» — а хлопцы — среди них и Дробаха, — рассевшись на столах и на подоконниках, молча смотрели на него — кто хмуро, кто с веселым любопытством, наблюдая его в этой новой и, видать, очень приятной для него роли.
Когда Павлущенко кончил разговор, Лагутин полушутя доложил, указывая на Богдана:
— Привел вот «задержанного». Могу ли передать ему пост?
Спартак исподлобья посмотрел на Колосовского, потом на Лагутина, и круглая голова его в светлых волнистых кудрях наклонилась над каким-то списком, который лежал перед ним на столе.
— Разреши мне сменить Лагутина, — после томительной паузы обратился Богдан к Спартаку.
— Лагутина сменяет Ситник, — холодно ответил Павлущенко и крикнул в угол, где столпились ребята: — Ситник, заступай на пост!
Первокурсник Ситник, шустрый, остриженный под ежик парнишка, юркнул в дверь. Через минуту, сдав пост, Лагутин вернулся.
— Ну, что ж ты? — обратился он к Богдану.
Колосовский шагнул ближе к Спартаковым спискам:
— Когда там моя очередь?
Спартак, начальнически хмурясь и не подозревая, как не идет это к его полным, по-детски розовым щечкам, долго ищет Богдана в списке и наконец раздраженно объявляет:
— Тебя нет.
— Как нет?
— А так вот — нет.
— Кто составлял список?
— Известно кто. Бюро. Я.
Колосовский до боли прикусил губу. Помолчал под внимательными взглядами товарищей.
— Почему же ты меня не внес в список?
Скрипнул стул. Круглая голова Спартака снова склонилась, рассыпалась кудрями над бумагами.
— А мы не вносим всех подряд. Тут отобрали кого следует.
Эти слова окончательно возмутили ребят.
— А его, по-твоему, не следует? Отличник учебы! Ворошиловский стрелок! — закричали отовсюду. — Чего тебе еще нужно?
— Допиши! — соскочил с подоконника Дробаха. — Скажи, что пропустил случайно! По темноте своей.