Вечером, после шести часов разговоров и планирования, Ньютон долго стоял на балконе своей спальни, вдыхая прохладный воздух и глядя в черное небо. Звезды и планеты казались непривычными; они мерцали в плотной атмосфере Земли, и Ньютону нравилось разглядывать их незнакомый рисунок. Он был не силен в астрономии и, кроме Большой Медведицы, мог определить всего несколько созвездий. Наконец он вернулся в комнату. Приятно, конечно, было бы найти на небе Антею, но увы…
Глава 3
Не по сезону теплым весенним днем профессор Натан Брайс, поднимаясь к своей квартире на четвертом этаже, обнаружил на площадке третьего бумажный рулончик детских пистонов. Вспомнив вчерашний треск игрушечных пистолетиков, он подобрал рулон с намерением спустить дома в унитаз. Надо сказать, ему не сразу удалось определить находку, ибо пистоны были ярко-желтые. В его детстве их всегда делали красными – того особого ржавого оттенка, который всегда казался ему самым подходящим для пистонов, шутих и прочей пиротехники. Но очевидно, теперь выпускают желтые пистоны, как выпускают розовые холодильники и оранжевые алюминиевые стаканы. В поту от долгого подъема, Брайс размышлял теперь о химических тонкостях, сопровождающих производство оранжевых стаканов. Ему пришло в голову, что пещерные люди, пившие из горсти, отлично справлялись без прикладной химии – без тех безумно сложных сведений о поведении молекул и промышленных процессах, которые ему, Натану Брайсу, надлежало знать и время от времени посвящать им научные публикации.
К четвертому этажу он уже забыл про пистоны. Ему и без них было о чем подумать. На большом изрезанном дубовом столе уже шесть недель пылилась груда студенческих работ, одним своим видом неизменно приводившая Брайса в горестное уныние. Рядом со столом стоял допотопный, выкрашенный серым паровой радиатор – немыслимый анахронизм в эпоху электрического отопления, – и на его древней железной панели угрожающей кипой громоздились лабораторные тетради тех же студентов, наваленные так высоко, что почти скрывали маленькую гравюру Ласански[2], повешенную на достаточном удалении от жара радиатора. Лишь пара полуприкрытых тяжелыми веками глаз виднелась над тетрадями – Брайсу, с его своеобразным чувством юмора, подумалось, что это глаза усталого бога науки, в немом гневе взирающего на лабораторные. Он также отметил, что гравюру (портрет неизвестного бородатого мужчины), одну из немногих ценных вещиц, попавшихся ему за три года в этом городке на Среднем Западе, теперь невозможно видеть из-за работ его, Брайса, студентов.
На свободной половине письменного стола расположилась пишущая машинка (еще один земной бог: грубый, ограниченный, чрезмерно требовательный, с зажатой между валиками семнадцатой страницей статьи о воздействии ионизирующей радиации на полиэфирные смолы – никому не нужной статьи, которую он, скорее всего, никогда не закончит). Брайс еще раз обвел взглядом унылый беспорядок: разбросанные бумаги, словно разбомбленный город из карточных домиков, выведенные пугающе ровным студенческим почерком уравнения окислительно-восстановительных реакций и промышленного получения малопривлекательных кислот, такая же скучная статья про полиэфирные смолы… Добрых полминуты он безысходно созерцал это все, не вынимая сжатых в кулаки рук из карманов плаща, затем, поскольку в комнате было жарко, снял плащ, бросил на обтянутую золотистой парчой тахту, почесал живот под рубашкой и направился в кухню готовить кофе. Раковина была завалена грязными колбами и мензурками вперемешку с тарелками от завтрака – по одной был размазан яичный желток. При виде этого чудовищного беспорядка Брайсу захотелось взвыть от отчаяния, но он сдержался. Просто постоял с минуту и сказал тихо: «Ну и свинья же ты, Брайс». Потом нашел относительно чистый стакан, ополоснул, насыпал растворимого кофе, залил горячей водой из-под крана, размешал лабораторным термометром и выпил, глядя поверх стакана на большую дорогую репродукцию «Падения Икара» Брейгеля над белой кухонной плитой. Чудесная картина. Картина, которую он когда-то любил и к которой теперь попросту привык. Удовольствие, получаемое Брайсом от нее в эту минуту, было чисто интеллектуальным – ему нравились цвета и формы, то же, что дилетантам, – и он отлично понимал, что это плохой признак, а главное, что это чувство напрямую связано со злополучной грудой бумаг в соседней комнате. Прикончив кофе, он тихо, торжественно, без какого-либо выражения или чувства, процитировал строки из стихотворения Одена об этой картине:
2