Бонхёфферу повезло. Нимёллеру нет. Он предстал перед закрытым «особым судом» (Sondergericht) в тюрьме Моабит. В марте 1938 года на глазах жены Эльзы и старшей дочери пастор Нимёллер был осужден[158]. Судья, как и ожидалось, признал его виновным по всем пунктам, но добавил, что он — человек «бесспорной искренности» и действовал по «совершенно благородным побуждениям». С этими добрыми словами судья приговорил его к тюремному заключению на срок, который он уже провел в тюрьме, и скромному штрафу в две тысячи рейхсмарок. Счастливый Нимёллер шепнул Эльзе: «Это лучше, чем оправдание»[159].
«Лучше» продлилось недолго. Гитлера немедленно уведомили о приговоре Нимёллеру. Он пришел в ярость[160]. Пастора он считал невыносимо высокомерным и лишенным какого бы то ни было уважения. Гитлер экстренно собрал кабинет министров и заявил, что хочет отменить приговор Нимёллеру — пусть обвиняемый останется в тюрьме. Гюртнер сообщил, что юридических оснований для этого нет.
«В таком случае, — рявкнул Гитлер, — этот человек будет моим личным узником!»
Днем Нимёллера освободили из Моабита. Он думал, что едет домой. Но через несколько минут его схватили два агента гестапо и доставили в концлагерь Заксенхаузен в двадцати километрах от Берлина[161]. Для нового узника уже была готова одиночная камера. Он не совершил преступления, но останется в Заксенхаузене, пока Адольф Гитлер не решит его отпустить.
Не повезло и пастору Паулю Шнайдеру. Он отбыл два месяца в тюрьме Кобленца и был освобожден при условии, что не вернется в Рейнскую область и в две свои церкви[162]. Шнайдер проигнорировал этот приказ. Третьего октября 1937 года он триумфально произнес проповедь в одной из своих церквей. Агенты гестапо задержали его, когда он направлялся во вторую[163].
Гитлер объявил пастора Шнайдера, как и Нимёллера, «своим личным узником». Шнайдера бросили в тюрьму Кобленца, а затем перевезли в Веймар, а оттуда — в концлагерь Бухенвальд.
Шнайдер был несгибаемым и непримиримым солдатом Христа. Он сразу же вступил в конфликт с начальником лагеря — слишком много проповедовал и не снимал шапку во время церемониального подъема нацистского флага. За это он оказался в одиночной камере. К нему относились как к Осецкому: избивали дубинками, хлестали кнутами, приковывали в положении стоя, морили голодом. Одному из работников лазарета в Бухенвальде Шнайдер сказал: «На теле моем нет ни единого места, не покрытого синяками»[164].
Нимёллер и Шнайдер страдали в заключении. Дитрих Бонхёффер продолжал писать книги и трудиться в своей подпольной семинарии. Ему оставалось лишь благодарить Бога и гадать, когда появятся гестаповцы и когда придется заплатить за свою дорогую благодать?
13
Совещания и перестановки
Рейхсканцелярия располагалась на оживленном перекрестке Вильгельмштрассе и Беренштрассе в одном из старейших особняков Берлина. Роскошное здание в стиле рококо было построен в середине XVIII века, а в 1878 году передано федеральному правительству. Особняк не раз ремонтировали, но Адольф Гитлер все же считал его недостойным Третьего рейха: «Этот дом подошел бы какой-нибудь компании по производству мыла»[165]. Чтобы угодить фюреру, здание перестроили — добавив личные апартаменты и большой банкетный зал. Зловещим намеком на грядущие ужасы стало специально построенное бомбоубежище[166]. Но и это не устроило Гитлера. Нацистские архитекторы занялись проектированием нового здания Рейхсканцелярии.
На ноябрьское совещание 1937 года, когда были сказаны слова о войне для каждого поколения, Гитлер пригласил лишь пятерых. Именно об этом совещании Фриц Видеман позже рассказывал Донаньи[167]. За огромным дубовым столом в тот день собрались министр иностранных дел Константин фон Нейрат, фельдмаршал Вернер фон Бломберг, генерал Вернер фон Фрич, командующий флотом адмирал Эрих Рёдер и Герман Геринг, который числился командующим авиацией, хотя по Версальскому договору Германии было запрещено иметь военно-воздушные силы. Записи вел помощник Гитлера, полковник Фридрих Хоссбах[168].
Казалось, в тот ноябрьский день в голове Гитлера жужжал рой разъяренных пчел. Двухчасовой монолог с мелодраматическими завываниями он начал с того, что сообщил собравшимся: если с ним что-то случится, они должны воспринять сказанное им сегодня как «завещание и последнюю волю»[169].
158
Niemüller von Sell,
161
«Niemüller and I».
163
Claude R. Foster Jr.,
169