Комиссар Лепер смерил женщину строгим взглядом, но Агнесс не опустила глаз.
— Что Жакоб сказал вам на вокзале?
— Ничего он не сказал, мсье. Когда я пришла на станцию, поезд в двадцать два двадцать на Тулон уже ушел. Я опоздала.
— Ага, так, значит, вы опоздали… Хорошо, можете идти.
Мадам Гортензия сопровождала комиссара до самых ворот в конце парка.
— Мне очень неловко затруднять вас, — сказала она таким тоном, словно мсье Лепер был обычным знакомым, делающим слегка затруднительную для него услугу. — Но вы понимаете мое положение. Я уж не беру во внимание финансовый вопрос, хотя потеря значительная, но ведь это подарок Шарля. Он с такой радостью дарил мне эту брошь, был так доволен, что она мне понравилась. А я носила ее всего несколько часов, вот ведь жалость. Я ужасно досадую на себя за то, что бегала вчера по всему дому, выходила в парк, не проверив даже, хорошо ли действует застежка. И Луиза выскочила с этой шалью. Что за выдумка? А с другой стороны, кто мог знать, что в доме сидит преступник-рецидивист…
— Конечно, фатальное стечение обстоятельств, — согласился комиссар.
— Допрос дал какой-то результат? — спросила мадам Дюмолен.
— В некоторой степени, — ответил комиссар. — Вы вот только что упомянули о шали. Насколько я помню, мадемуазель Луиза принесла какую-то цветную шаль и набросила вам на плечи, но вы захотели другую…
— Да. Луиза принесла зеленую шаль из тонкой шерсти, совершенно не подходящую к моему платью. На мне после полудня был костюм из серо-голубого муара с большим декольте, — описала она по-женски свое убранство. — Этот туалет очень хорошо смотрится с черным кашемировым платком. Вот я и попросила Луизу принести этот платок.
— Мадемуазель Луиза принесла, — начал комиссар, — и хотела вас укрыть. И тогда вскочил с места мсье Фруассар, споткнулся о стул…
— Конечно, я вспоминаю, — улыбнулась мадам Дюмолен. — Но он сделал это как-то неловко, споткнулся о стул…
— Вот-вот, — подхватил комиссар, — споткнулся о стул, схватился за край шали…
— Это я не заметила. Но он, действительно, чуть не упал. Согнулся пополам, но задержался в самом конце террасы у ног Селестины. — Гортензия смеялась звонко и по-молодому. — Это ужасно глупо, но больше всего на свете меня смешит, когда кто-то падает!
— И в результате мсье Фруассара выручил мсье Дюмолен, насколько я помню?
— Да, наверное, это так. Мой муж ужасно любит быть галантным в обществе других мужчин, — сказала она с оттенком иронии. Потом мадам Гортензия посерьезнела и напрямик спросила комиссара:
— Прошу сказать откровенно: вы подозреваете Фруассара?
— Дорогая мадам Гортензия, я никого не подозреваю или, если вам угодно, вынужден подозревать всех. А в данный момент я хочу как-то упорядочить факты. Может быть, вы попытаетесь вспомнить, когда вы сняли первую шаль, поданную вам Луизой, перед тем, как набросить на плечи вторую, из черного кашемира: брошь еще была на платье?
Гортензия прикрыла глаза и долго обдумывала вопрос комиссара. Наконец она сказала не совсем уверенно:
— Наверное, да… Хотя, честно говоря, я не убеждена в этом. Нет, я не могу точно вспомнить.
— А как вы думаете, брошь могла зацепиться за шерсть и остаться в первой шали?
— Не знаю. Если только застежка была не слишком крепкая… Кончик иголки выглядывал из-за крючка, об этот острый кончик легко может зацепиться шерстяная материя… — размышляла вслух мадам Дюмолен.
— Вы осматривали обе шали?
— Конечно, я это прежде всего сделала.
— А зеленую шаль вы собственноручно забирали на террасе?
— Нет, комиссар. Она оставалась на спинке кресла. В мою спальню ее принесла Анни.
Они дошли как раз до края усадьбы и остановились у ворот, выходящих на широкую улицу. Продолжением этой улицы было шоссе, ведущее в Канн.
Мадам Гортензия подала комиссару холеную руку.
— Благодарю вас, дорогой мсье Лепер, я вам очень обязана. Прошу кланяться от моего имени вашей сестре, желаю ей скорейшего выздоровления.
А в это время Торнтон Маккинсли, плотно закутанный в купальный халат, стоял на скальных ступенях и осматривал окрестности. Ступени сходили почти отвесно к узкой полоске пляжа. Пламенный цвет купального «фроте»[1], синева моря, яркая зелень далеких холмов и близкого парка вместе с чистым золотым песком — все это свидетельствовало о том, что молодой режиссер окончательно и бесповоротно решил снимать цветной фильм. Но уже в следующий момент он отказался от этого решения. Маккинсли опасался грубых эффектов. По правде говоря, он боялся также и эффектов излишне утонченных. Что бы там ни говорили в Европе об американских режиссерах, Торнтон Маккинсли был человеком культурным. Если в своей деятельности он не пользовался смелыми артистическими приемами, то только из меркантильных соображений. В жизни он не избегал риска. Он испытал в Париже разнообразные эмоции, но они не имели слишком много общего с так называемыми приключениями. Торнтон, направляясь в Европу, мечтал о настоящем, мужском приключении. А сейчас он начинал уже всерьез скучать. Маккинсли думал о том, как бы украсить жизнь опасным предприятием, как бы перебороть обстоятельства.