Подъехав к воротам, я притормозил, и парии сразу же насторожились. Я вопросительно посмотрел на Никольского, готовясь с ним распрощаться. Но выходить из машины он не спешил.
Тем временем один из охранников нехотя поднялся из своего кресла, поставил на его решетчатое сиденье кофейную чашку, снял с плеча автомат и направился к нам. Рука его, держащая оружие, была напряжена.
— Зажгите свет, — подсказал мне Никольский, и я не мешкая исполнил его просьбу.
Подойдя к машине, охранник бесцеремонно заглянул к нам в освещенный салон. Его цепкий взгляд скользнул по моему лицу и сразу же уперся в Никольского.
— Мархаба, ахлян васахлян![3] — улыбнулся охранник, узнав моего спутника, и левой рукою, свободной от оружия, сделал приглашающий жест в сторону виллы.
Я вывернул руль и, сопровождаемый идущим рядом с машиной охранником, медленно въехал в ворота. Сидящие в кресле вооруженные парни приветственно помахали нам и продолжали пить кофе.
Широкая аллея, покрытая асфальтом и обсаженная старыми кипарисами, уперлась в каменные ступени, расходящиеся пологим полукругом от входной двери виллы. И едва Никольский вышел из машины, как тяжелая, обитая резными бронзовыми полосами дверь на вершине каменного крыльца приоткрылась и из нее выскользнула легкая, стройная фигурка девушки в щегольски сшитом фартучке и с высокой белой наколкой на голове.
Никольский поспешно поднялся по ступеням и протянул девушке, сделавшей навстречу ему изящный книксен, стопку привезенных им книг.
Девушка приняла их, что-то сказала Никольскому, указывая взглядом на машину и меня, сидящего за рулем. Никольский согласно кивнул и поспешно спустился по ступеням к машине.
— Господин писатель, — смущенно обратился он ко мне. — Я, право, не знаю... не смею отрывать у вас драгоценное время... Но... так уж получилось, ради Бога только извините! Баронесса просит нас пожаловать на чашечку кофе. Уж и не знаю, что делать... Я и так отнял у вас целый вечер.
— Но... как она узнала, кто с вами в машине? — удивился я приглашению.
Никольский, поняв, что я не собираюсь отказываться, почувствовал себя увереннее. На лице его появилась почти снисходительная улыбка:
— Сразу видно, господин писатель, что вы плохо знаете нравы нашей русской колонии. Это вы, советские, с нами почти незнакомы, а у нас вы все на виду, ведь каждый из вас — это ниточка, тянущаяся к России... А про вас, господин писатель, я рассказывал баронессе много раз — она редко выходит теперь в свет... не те уже силы, а ум у нее до сих пор светлый, любопытствующий.
— Но как она узнала, что вас привез именно я? — по-другому сформулировал я все тот же свой вопрос.
— Я... я рассказывал ей даже о вашей машине, — смутился Никольский. — Надо же мне было ей о чем-то рассказывать... Она страдает от одиночества, ей нужен собеседник, и я...
Он смущенно кашлянул:
— Ей нравится со мною беседовать. А тем для бесед у нас, вы уж меня извините, не так-то сегодня и много. И потом вот...
Никольский сделал плавный жест, указывая рукою в сторону приоткрытой двери. Я поднял взгляд и увидел над дверью объектив телекамеры.
— У баронессы стоят телекамеры, она любит видеть, что происходит у ее дома. И конечно же, с моих слов, узнала вашу машину...
Миловидная смуглая горничная (похоже — филиппинка), взявшая у Никольского книги, провела нас по широкой, устланной коврами лестнице на второй этаж, кивком попросила подождать и скрылась за дверью драгоценного черного дерева. И почти сразу же вернулась, пропуская нас в жарко натопленную, ярко освещенную, пахнущую сандалом просторную комнату.
Первое, что бросилось мне в глаза, был большой нарядный камин, в котором багровели догорающие угли. На мраморной каминной доске между двух старинных бронзовых канделябров стояли такие же старинные часы с лукавыми амурами. По обе стороны камина грозными башнями громоздились рыцарские доспехи, собранные в фигуры грозных стражей с опущенными забралами и тяжелыми крестообразными мечами.
— Прошу, господа, прошу, — услышал я хрипловатый, надтреснутый голос: навстречу нам шла высокая, стройная женщина неопределенного возраста, в подчеркнуто строгом длинном черном платье. Седые серебряные волосы, уложенные в высокую прическу, открывали высокий лоб, тронутый легкими морщинами. Спокойные серые глаза были в ироническом прищуре, твердые губы приветливо улыбались.
— Здравствуйте, господа, — подошла она к нам и величественно протянула руку для поцелуя, сначала мне, потом Никольскому. Рука была холодная, холеная, пахла дорогими духами.