Владимир Киршон в Кремлевской больнице. 1930-е годы
Я. Н. Халип / Государственный литературный музей
Во сне Киршон появлялся в глубине какой-то большой аудитории и шел навстречу Олеше. Его появление произвело сенсацию на окружающих — было понятно, что он вернулся из ссылки. Киршон подошел к Олеше, пожал ему руку и попросил передать Афиногенову, что он купил дом. «В этой кажущейся бессмыслице, конечно, есть связь, смысл. <…> Мы, конечно, сами создаем эти фигуры, и поэтому чем прекрасней получается фигура, тем больше свидетельствует это о хорошем нашем отношении, так сказать, к оригиналу», — записал Олеша.
Борн Г. Единственный и гестапо. М., 1936.
Гладков А. Из дневников (1937). Наше наследие. № 107. 2013.
Олеша Ю. Книга прощания. М., 2001.
Сталин И. Cочинения. Т. 14. М., 1997.
Фицпатрик Ш. Срывайте маски! Идентичность и самозванство в России XX века. М., 2011.
Генрих Ягода. Нарком внутренних дел СССР, генеральный комиссар государственной безопасности. Сборник документов. Казань, 1997.
Дневник Елены Булгаковой. М., 1990.
Литературная газета. Вып. от 6, 20 и 26 апреля, 1 и 5 мая 1937 года.
Правда. Вып. от 28 мая 1937 года.
Процесс антисоветского троцкистского центра (23–30 января 1937 года). М., 1937.
Реабилитация: как это было. Март 1953 — февраль 1956. М., 2000.
Фонд А. Н. Афиногенова в РГАЛИ. Ф. 2172.
Фонд Союза советских писателей в РГАЛИ. Ф. 631.
«Я оказался политическим слепцом». Письма В. М. Киршона Сталину. Источник. № 1. 2000.
Goldman W. Z. Inventing the Enemy: Denunciation and Terror in Stalin’s Russia. Cambridge University Press, 2011.
Hellbeck J. Revolution on My Mind: Writing a Diary Under Stalin. Harvard University Press, Cambridge, 2006.
Глава 3. В траве
11 июня 1937 года Верховный суд СССР на закрытом заседании рассмотрел дело восьми высших советских военачальников во главе с маршалом Тухачевским. Всех их обвинили в шпионаже в пользу иностранного государства и приговорили к расстрелу. В тот же день руководители заводов и фабрик по всей стране получили задание провести митинги в поддержку приговора «оголтелой фашистской банде шпионов». Чтобы продемонстрировать единство трудового народа и интеллигенции, одобрение процесса требовалось и от Союза советских писателей. В коллективном письме члены организации должны были выразить благодарность Ежову и потребовать расстрела.
Скульптура Сталина на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. 1939–1940 годы
Владислав Микоша / Мультимедиа-арт-музей / История России в фотографиях[10]
Легче всего собрать подписи писателей можно было в Переделкино, где советский литературный истеблишмент проводил лето. Этот дачный поселок, придуманный Горьким в середине 1930-х — во времена больших надежд на политическую и культурную либерализацию, — должен был стать идеальным местом: писатели творили бы и общались между собой вдали от московской суеты. Переделкино органично встраивалось в замысел единого Союза советских писателей: партийные и беспартийные литераторы должны были жить вместе и благотворно влиять друг на друга (партийные учили бы коллег идеологической выверенности, беспартийные — художественному мастерству).
С приездом первых дачников Переделкино действительно превратилось в центр литературной жизни: писатели стали ходить друг к другу в гости, устраивать читки своих произведений и обсуждать последние новости. Впрочем, у нового руководства Союза писателей такая дружба в 1937 году могла вызвать лишь раздражение: пришедшие после смерти Горького литературные бюрократы во главе с Владимиром Ставским были заинтересованы в единомыслии и подконтрольности организации. Один из сексотов[11], внедренных в писательскую среду, сообщал НКВД: «Переделкино… становится центром особой писательской общественности, пытающимся быть независимым от Союза совет[ских] писателей. <…> Многие обижены, раздражены, абсолютно не верят в искренность руководства Союза советских писателей, ухватились за переделкинскую дружбу как за подлинную жизнь писателей в кругу своих интересов».
Днем 11 июня машина с посланником Ставского остановилась перед дачей Бориса Пастернака. Услышав предложение подписать письмо, Пастернак пришел в ярость: «Чтобы подписать, надо этих лиц знать и знать, что они сделали. Мне же о них ничего не известно, я им жизни не давал и не имею права ее отнимать. <…> Товарищ, это не контрамарки в театр подписывать, и я ни за что не подпишу!» Отказ Пастернака вызвал переполох в Союзе. В Переделкино срочно приехал Ставский и вызвал Пастернака на разговор. Весь 1937 год Ставский занимался тем, что привлекал писателей к идеологическим кампаниям и внимательно следил за соотношением партийных и беспартийных в каждой из них. Он опасался, что отказ Пастернака будет воспринят как изъян в его работе. Ставский кричал на Пастернака: «Когда кончится это толстовское юродство?» Когда Пастернак вернулся от Ставского, его стала уговаривать жена — беременная в тот момент Зинаида Нейгауз. Она просила его передумать ради будущего их ребенка. Пастернак оставался непреклонен. Разговор подслушивал агент, сидевший под окнами дачи.
Террор радикально изменил очертания политического пространства: политика вторглась в самые интимные сферы человеческой жизни. Разговор с женой на даче превратился в публичный политический жест, от которого зависели жизни людей. Из элитарного убежища для отдыха и творчества Переделкино стало пространством, где любой бытовой жест мог иметь политические последствия: к кому ходить в гости, с кем здороваться и с кем разговаривать через забор, больше не было частным делом.
Борис Пастернак (справа) на Первом Всесоюзном съезде советских писателей. 1934 год
Государственный архив кинофотодокументов, Красногорск / История России в фотографиях
Ночью Пастернак ждал ареста. Зинаида собрала чемодан с вещами, но за ее мужем так и не пришли. На следующий день в «Известиях» появилось коллективное письмо советских писателей «Не дадим житья врагам Советского Союза!» Пастернака обманули: под письмом стояла и его подпись. К этому моменту все военачальники уже были расстреляны.
Апрельское собрание, на котором Афиногенов подвергся проработке, означало для него социальную смерть: драматург, убедительно изображавший в своих пьесах, насколько фатальной может оказаться для человека неспособность стать частью сообщества «настоящих» советских людей, сам оказался изгоем. За пару недель Афиногенов убедился, что его исключительное по советским меркам материальное благополучие и успех в обществе превратились в прах. В дневнике он с болью фиксировал «отпадение людей»: знакомые при встрече старались перейти на другую сторону улицы, близкие друзья перестали звонить, опасаясь (весьма оправданно) наказания за связь с «врагом». О предложениях новой работы тоже не могло идти речи, а значит, Афиногенов должен был впервые за долгое время задуматься об экономии.
Террор низвергал недавних представителей советского истеблишмента на самое дно социальной иерархии и полностью менял привычное им пространство. В начале мая Афиногенов узнал, что его решили выселить из четырехкомнатной квартиры в доме НКВД в Большом Комсомольском переулке. Вместо этого ему предложили выехать в две комнаты на окраине Москвы, в Коптево, в неоштукатуренном доме, где не было электричества, воды и канализации. В такие дома переселяли родственников репрессированных чекистов и военных. В таких домах жили те, кто только начинал путь к успеху в советском обществе, — те, кто всеми силами старался попасть в Москву и закрепиться в ней. Афиногенов отказался переезжать в Коптево и вместе с женой и двухмесячной дочкой поселился на даче в Переделкино — вдали от грозящего опасностью города, среди писателей, многие из которых тоже опасались проработки или ареста.