В Гулбене он и в самом деле приехал из настоящего Задвинья[4]. В Риге его отцу в поисках работы частенько приходилось стоять в очереди на какой-то улице Торню, где находилась биржа труда. Потом его терпение лопнуло, и он перебрался в наш город, хотя и здесь был такой же ад, как и повсюду в буржуазной Латвии.
На другой стороне Гулбене, там, где солнце восходит, простиралось большое поле, на нем мы гоняли мяч и устраивали парады нашего прославленного полка. Правда, городское начальство называло это поле иначе — аэродром. Но на этом аэродроме производили посадку и взлет только вороны и огромные стаи галок, которые голосили значительно громче, чем самые настырные торговки на гулбенском базаре.
Сильный шум создавали и резкие, частые гудки паровозов, потому что тут же, за углом парка, располагалась железнодорожная «больница» — депо. «Паровики» — как называли паровозы наши отцы — привозили ремонтировать в Гулбене со всех концов Латвии: из городов Мадона, Лубана, Балвы, а узкоколейные «кукушки» — из Алуксне и даже из Валки.
Ранним утром городские улицы заполняли рабочие в черной одежде. Они спешили на станцию, в закопченные, похожие на угольные горы корпуса ремонтных мастерских, которые, проглотив угрюмые толпы, целый день рычали и громыхали. Вечером из депо выходили до предела уставшие, измотанные люди; они, казалось, были переломаны пополам. Покрытые угольной пылью, прокопченные дымом, будто побывав в аду, рабочие снова заполняли городские улочки.
Золотой порой для нас, мальчишек, были весна и лето, когда не нужно заботиться об одежде. Если только есть какие-нибудь бурые или сероватые трусики, можно целыми днями слоняться даже по Рижской улице, и никому в голову не приходила мысль, что он непристойно одет. Иногда только долговязая барышня Берга, презрительно сморщив нос, прошипит:
— Дикари!
Единственным несчастьем, бедствием, которое могло обрушиться на каждого из нас, было то, что нас отдавали в пастухи к какому-нибудь толстопузому кулаку. В таком случае делай что хочешь — плачь или ной, — но прощайся с городской жизнью на пять-шесть месяцев. Этих несчастных мы у себя в полку считали погибшими и во время парадов, когда назывались их имена, торжественно произносили:
— Стал жертвой домашних животных!
Поэтому часто наши ряды бывали поредевшими, и во время самых жарких боев у нас иногда не хватало стрелков. Тогда в городе хозяйничали хвастливые и заносчивые белые, потому что им такая участь не угрожала.
Сейчас я уже точно не помню, почему нас называли черными. Но, должно быть, в этом были повинны наши отцы. Из их поношенной одежды матери шили нам штаны и пиджачки. Поэтому и ребята и девочки лет до пятнадцати-шестнадцати носили черную одежду. Конечно, и лица наши порою были чернее, чем у детей какого-нибудь булочника или мясника. Вдобавок ко всему, гулбенская «знать» всех железнодорожников называла черными, будь то взрослый или малыш, — черный, и все.
К белым относились отпрыски господ и их прихлебателей — начиная с сынка городского головы и кончая лохматой дочерью парикмахера. Таким образом, весь наш город был разделен на два больших враждующих лагеря, которые постоянно находились в состоянии войны. Был еще и третий лагерь — так называемые «мягкие». Они обычно поддерживали тех, кто посильнее, или же тех, кто был повыгоднее для них. Самыми типичными представителями «мягких» были четыре сынка красильщика и дети хромого сапожника, а также плутоватый Папуас, сынишка дворничихи, той, что убирала базарную площадь. Папуас одно время пребывал в рядах черных. Этим ребятам нельзя было ничего доверить. За три конфеты или два сантима они готовы были удавиться, выболтать белым наши самые важные военные и экономические секреты. Секреты белых они тоже не умели держать за зубами. Поэтому мы иногда пользовались услугами «мягких».
Ненависть, разделявшая черных и белых, была такой жгучей, что Гулбене представлял собой, по сути, два государства: окраины — наши, центр — белых. Конечно, наше положение было более выгодным, потому что белые все время находились в окружении. И так как в одном городе существовали два государства и к тому же враждебных, то, сами понимаете, каждое из них должно было иметь свои войска. Потому-то и был создан наш прославленный полк черных.
«На заработки»
Было солнечное воскресное тихое утро. Казалось, даже паровозы гудят тише, чем в обычные дни. Дым поднимался прямо в небо, и копоть не сыпалась на крыши наших домов. Ни булыжная мостовая, ни разбитый тротуар, похожий на узкую старую доску, ни редкие покалеченные и полузасохшие липы, ни мусорный ящик, стоявший в углу двора, не портили нашего хорошего настроения. Весело посвистывая, мы собрались во дворе большого дома — пятнадцать мальчишек и пять девчонок. Предстоял напряженный трудовой день.
4