Представление это имело далеко идущие последствия, не имевшие, к счастью, ничего общего с комментариями сестры. Когда мы учились в АХРРе — Володя Федотов, Фима Гольберг и я частенько работали втроем, беря заказы от организаций по оформлению зданий, интерьеров. Материал у нас был грубый — фанера, клеевая краска. Вот, скажем, дом на Большой Грузинской улице, в прошлом особняк какого-то богатея. Помещался там Дом политпросвещения, потом Всесоюзное общество по культурным связям с заграницей (ВОКС). Нам было поручено прикрыть оставшуюся от владельцев сладкую, уводящую посетителей от текущих задач (да-да!) живопись, изображавшую идиллические пастушеские сцены. Мы, рады стараться, сварганили панно из фанеры, наглухо закрывшее соблазнительные сцены. На панно были намалеваны фигуры наших современных молодцов со знаменами, идущих к светлому будущему.
Я помню, как во время одной такой операции одна старая партийка, вздохнув, спросила:
— Это действительно плохо? — имея в виду живопись, которую мы укрывали своей мазней.
— Мало сказать — плохо, — отвечали мы. — Это ужасно!
А она нам в ответ:
— А бывало, сидишь, сидишь на заседании, уже совсем голова книзу, носом клюешь, а взглянешь на эту картинку — и сердце оживает, вся встрепенешься.
Мы поспешили уверить нашу собеседницу, что она не права, и дружно застучали молотками, скрывая от глаз несозвучные эпохе сцены. Помню, как Володя с ужасом потом спросил меня:
— Леша, куда ты дел палец?
— Какой палец?
Выяснилось, что у фигуры, которую на панно рисовал я, было четыре пальца. Я честно ответил:
— Разве? Я никогда их не считал.
Последней нашей совместной работой было украшение трибун на Ходынском поле к Международному юношескому дню. Когда мы укрепили наше панно и отошли, чтобы взглянуть, что у нас получилось, меня вдруг разобрал такой смех, что товарищи мои сочли это истерикой. Я долго хохотал и даже не мог понять — почему. На этом наша совместная работа кончилась.
В чем я, как художник, мог выразить себя? Мы, молодые живописцы, писали натюрморты, пейзажи, реже портреты. И, если повезет, заказные официальные композиции. Все это меня мало устраивало, я хотел чего-то еще, в голове возникали неясные образы. Была еще одна область, где я чувствовал, что нахожу себя: это шарж, портретный, цветной. Но это относилось к домашним, как мы считали, развлечениям. Хотелось соединить приятное для души и полезное для общества.
Вместе с нами в АХРРе учился некий Викторов, который принимал участие в работе одной очень известной московской агитбригады Ленинского районного рабочего общества потребителей (Ленроп). Он рассказал о нашем представлении ее художественному руководителю, Михаилу Резнику. Тот позвал меня и Ефима к себе в агитбригаду, сразу же «купив» нас своей увлеченностью. И измена свершилась! Мы с Ефимом поменяли кисть на перо.
Биография Михаила Резника, человека плотной комплекции, с темно-рыжими волосами, была необычна. Он учился пению, уже выступал в музыкальном театре Немировича-Данченко, его педагогом была знаменитая когда-то певица Збруева [60]. Но что-то не получилось, оперная карьера не удалась. Наши бригадники пели:
Он стал известным руководителем в агитбригадном мире. Но несколько слов об агитбригадах.
Еще в 1919 году, во время одного из моих приездов в Москву, дядя Алеша попросил мою кузину Катю свести меня в театр. Театр назывался Теревсат — Театр Революционной Сатиры — и находился в помещении, где сейчас театр Маяковского. Стояли жесточайшие морозы. Я смутно помню, как мы добрались до театра по такому холоду, а из номеров, которые мы смотрели, в памяти остался только один. На сцене были огромные весы, на одной чаше сидела масса буржуев, генералов, на другую чашу вскакивал наш красноармеец, и чаша перевешивала. Кто-то читал стихи:
«Синяя блуза». Наша агитбригада
В 1925 году, на сцене театра Дома печати, я увидел нечто, что меня буквально потрясло. Мне показалось, возникло что-то новое, доселе небывалое. Группа юношей и девушек, ловких, подвижных, одетых в синие блузы, выстраивалась в ряд и хором представлялась зрителю:
И дальше (первую строчку забыл):
Это было действительно новое на эстраде, форма, рожденная Октябрем.
Потом мгновенно, без декораций, строй рассыпался, разыгрывались короткие сценки. Достаточно было прицепить на одежду какую-то деталь, и возникал другой образ, другая ситуация. Подвергались критике не только происки буржуазии, но и местные наши порядки. Я до сих пор помню куплеты:
Спустя месяц после приезда в Москву я решил попытать счастья — вступить в «Синюю блузу». Уж очень ловко у них все получалось. Тут кстати был объявлен набор в один из коллективов. Надо было пройти испытания. Я повис на руках. От напряжения у меня отлетела пуговица на брюках, и я почувствовал, что мои брюки начинают сползать. Я опустился на ноги и ушел, сгорая от стыда.
Ах, «Синяя блуза»! Вершил в ней все Борис Южанин. Сохранились полулегендарные рассказы о том, как принимались литературные произведения для репертуара «Синей блузы».
Южанин сидел за небольшим столом. Приходил автор. Южанин брал рукопись, принесенную автором, тут же читал ее, и если одобрял, то клал материал в левый ящик стола, а из правого «отстегивал» счастливому автору полагающиеся червонцы. Все в абсолютном молчании.
— Почти как в Патриархии! — прибавляли при этом рассказчики, со вздохом вспоминая о своих гонорарах. В случае, если принесенное не годилось, оно так же молча возвращалось владельцу.
Но прошло время. «Синяя блуза» начала выцветать. Приелась смесь гимнастики с эстрадой, стали надоедать шутки. Шел первый год первой пятилетки. И тут вся самодеятельность была призвана под знамена агитбригад. Долой старые любительские кружки! Долой подражание профессиональным театрам с их застывшей драматургией! Драматургию — в жизнь! Факты, подсмотренные на производстве, должны были найти отражение на сцене.
И мы, увлеченные энтузиазмом Миши, нашего Михаила Борисовича Резника, стали искать — и находили — новые выразительные формы для нашей молодежной эстрады. Мы тогда еще мало понимали, что участвуем, причем конкретно, зримо, в становлении театрального искусства вообще. Это был один из этапов его истории. «Вышка тревоги — наша бригада. Агитбригада всегда впереди!» — пели мы с энтузиазмом наш гимн (остальные слова, к сожалению, не помню).
Мы все крепко дружили. Мы — это Валя Громова, Володя Генералов, Саша Хохряков, Люба Аронова (моя будущая жена), ее подруги еще по замоскворецкой школе Надя Крупенникова и Рая Лищинская, Володя Шрайбман, Лёля Штольдер, Яша Ромбро, Клава Гришина, Аркадий Зильберквейт, Роберт Зеленашвили («Джон», как мы звали его), Толя Бершадский и другие.
Помню, Ефим сразу же влюбился в Валю Громову. Признаться, я тоже был к ней неравнодушен. Она того стоила. Когда Ефим устраивал ее в «Театр рабочих ребят», был такой в Замоскворечье, на испытаниях ей предложили сыграть такой этюд: