Но главное было все же в том, что именно артистической, особенно литературной братии мудрено было оценить по достоинству это неведомо откуда и почему возникшее явление. Приобщение личности к тем или иным началам искусства само по себе вовсе не обостряет в ней художественное чутье. Но личность обзаводится известными навыками суждения — набором критериев, правил, расхожих мнений, своего рода опознавательных знаков, как бы помогающих ориентироваться в сложной и меняющейся художественной стихии. Это поощряет присущую всем нам склонность оценивать все происходящее вокруг (если это не затрагивает прямо наши интересы) не собственным разумением, а сообразуясь с мнением авторитетов, требованием установившихся вкусов, господствующей моды. Прежде чем вглядеться в само явление, попытаться понять его внутреннюю суть, мы ищем в нем какие-то знакомые признаки, по которым можно было бы отметить его тем или иным ярлыком. После этого мы готовы считать, что все в нем поняли.
К какому же роду известных ему явлений наш подвизающийся на литературном поприще соотечественник середины 60-х годов мог отнести эти излияния под звон гитарных струн воров-рецидивистов, запойных пьяниц, обожателей потрепанных жизнью «шалав», молодцов, способных «головой быка убить»? На что похожи этот бесшабашно-глумливый марш-баллада про «бывшего лучшего, но опального стрелка», эта безудержная хвала Большому Каретному, сопровождаемая упоминанием о каком-то «черном пистолете»? Нет, как на них ни посмотри, не напоминали эти бойкие или жалостливые куплеты ни один из признанных у нас в те времена родов, разрядов и стилей поэзии.
О том, что может существовать поэзия, не подчиняющаяся никаким доктринам, идейным или эстетическим установкам, никаким правилам, кроме законов родного языка и гармонии, иначе говоря, поэзия без ярлыков, определений, вне классификации, — об этом за несколько прошедших десятилетий у нас успели позабыть. В определения принято было упаковывать имена даже тех, кому они ни с какого боку не подходили, например Ахматовой и Пастернака.
Не удивительно, что подыскали ярлык и для поэзии В.В. Ее отнесли к так называемому блатному фольклору. Эта аттестация основана была на отождествлении автора с его персонажами, в то время преимущественно личностями, не ладившими с законом. Отсюда же пошли всевозможные мифы об уголовном прошлом поэта. Только когда популярность В.В. перешла во всенародное признание, миф этот постепенно вышел из обращения. Но первоначальное мнение о «блатном» характере ранних песен В.В. можно услышать и сегодня, хотя его наивность уже не раз комментировалась исследователями. Сам поэт знал о его существовании, и когда вопрос этот вставал на его концертах, деликатно объяснял аудитории, что с уголовным миром эти песни не имеют ничего общего, кроме персонажей и сюжетов. Как бы в подсказку будущим авторам диссертаций и монографий о его творчестве, он предлагал определение этого жанра, если уж без определений обойтись никак невозможно: «Это были так называемые дворовые, городские песни, еще их почему-то называли блатными. Это такая дань городскому романсу, который к тому времени был забыт».
Впрочем, довольно широко распространенное восприятие этих песен как «блатных» подогревало интерес к ним. Если «блатные», значит, заведомо не имеющие отношения к казенной словесности, не санкционированные властями, как бы не вполне легальные. Как и песни Ж.Б., они принесли соотечественникам «глоток свежего воздуха», но те вдыхали его поначалу чуть ли не украдкой. Можно утверждать, что поэзия В.В. обрела в относительно короткий срок большую аудиторию отчасти из-за своей тогдашней «дурной репутации».
Такой же налет чего-то предосудительного был и в необыкновенном успехе песен Ж.Б., соотечественники которого тоже поначалу наивно путали автора с его персонажами, среди которых чаще всего встречались те же пьяницы, воры, забулдыги, люди, обиженные и обделенные судьбой. Как и у В.В., разговор обычно ведется от их имени.
Один из них, например, повествует о том, как и почему он пошел по дурной дорожке: