Фивершем некоторое время молча смотрел перед собой, затем неожиданно хриплым голосом сказал:
— Не стоит.
— Но что я могу поделать? Я виню себя еще больше, — продолжила она, — из-за того, что смотрю на вещи не так, как другие женщины. Например, если бы ты поехал в Египет и случилось худшее, я бы чувствовала себя очень одинокой, но совершенно точно знала бы, что, когда моя жизнь закончится, мы увидимся снова.
Она говорила без всякого драматизма, ровным голосом, будто сообщала простейшие факты. У Фивершема перехватило дыхание, но девушка не отводила от него глаз, и он сидел спокойно, глядя прямо перед собой. Однако он никак не решался ответить, и Этни продолжила:
— Видишь ли, я могу примириться с отсутствием дорогих мне людей, наверное, лучше, чем прочие. Я вовсе не чувствую, что их потеряла. — Она задумалась, подбирая слова. — Ты знаешь, как это бывает. Жизнь идет по накатанной колее, и вдруг ты видишь в толпе знакомых одно лицо и тут же понимаешь, что это лицо друга, узнаешь его, хотя никогда не видел прежде. Как будто наткнулся на того, кого давно искал и теперь с радостью его принимаешь. Что ж, таких друзей мало, это уж точно, но только они и имеют значение, такие друзья, которых не потеряешь, даже когда их нет рядом, даже если они мертвы.
— Если только ты не ошибся, — медленно сказал Фивершем. — Предположим, лицо в толпе — это маска, что тогда? Человек может ошибаться.
Этни решительно покачала головой.
— Только не в этом. Может выглядеть так, будто ты ошибался, и, возможно, в течение долгого времени. Но в конце концов окажется, что ты был прав.
Безоговорочная вера девушки захватила Фивершема и причинила ему боль, он не мог больше молчать.
— Этни, — воскликнул он, — ты не знаешь... — но в этот момент девушка придержала лошадь, засмеялась и указала куда-то кончиком хлыста.
Они поднялись на вершину холма в паре миль от Рамелтона. Дорога вилась между каменными стенами, отгораживающими слева открытые поля, а справа дубовый и буковый лес. В левую стену был встроен красный почтовый ящик, и именно на него и указывала Этни.
— Я хотела показать тебе, — прервала она его речь. — Отсюда я отправляла тебе письма в трудные времена.
И Фивершем упустил возможность высказаться.
— Дом за деревьями справа, — продолжила она.
— Почтовый ящик очень удобен, — сказал Фивершем.
— Да, — Этни проехала чуть вперед и снова остановилась у места, где парковая стена осыпалась.
— Вот тут я перелезала, чтобы отправлять письма. С другой стороны есть очень удобное дерево. Я пробегала по дорожке полмили среди ночи.
— Там же могли быть воры, — воскликнул Гарри.
— Там были колючки, — ответила Этни и свернула на дорожку, ведущую к крыльцу вытянутого и нескладного серого дома. — Что ж, у нас есть еще день до танцев.
— Полагаю, съедется вся округа, — сказал Фивершем.
— Чем же им еще заняться? — засмеялась Этни. — Отец пошлет полицейских, чтобы привели всех силком, если вдруг заартачатся, как он затащил сюда твоего друга мистера Дюрранса. Кстати, он прислал мне подарок — скрипку Гварнери.
Дверь открылась, и на крыльцо вышел тощий старик с ввалившимися щеками и острым носом, как у хищной птицы. Однако при виде Фивершема его лицо смягчилось и стало дружелюбным, а губы растянулись в улыбке. Незнакомец мог бы подумать, что он подмигнул, но на самом деле его левое веко постоянно дрожало.
— Рад вас видеть, — сказал он. — Будьте как дома. Если захотите виски, топните два раза ногой, и слуги поймут, — с этими словами он вернулся в дом.
Когда-нибудь биографу Дермода Юстаса придется с большой осторожностью подходить к работе. Хотя старый хозяин Леннон-хауса и не пролежал двадцать лет в могиле, он уже успел превратиться в легенду. Анекдоты цеплялись к нему, как репейник к собачьему хвосту, и стоило любому местному жителю с мало-мальской фантазией сочинить историю о Дермоде, как ей немедленно верили. Тем не менее, существовали и неоспоримые факты. Он отличался старомодным беспощадным гостеприимством, держал дом открытым и навязывал свой стол и кров даже незнакомцам, в чем однажды пришлось убедиться и Дюррансу. Дермод был человеком другого века, разгневанно взирающим на обезумевший белый свет, примирить с которым его могла лишь изрядная доза алкоголя.
Он казался чем-то вроде вечно пьяного Кориолана [3] — считал, что людей следует опекать при помощи палки, но никогда, даже с самыми непритязательными женщинами, не забывал о хороших манерах. Жители Рамелтона с гордостью говорили, что когда он, даже в самом плохом состоянии, галопом скакал на высокой белой кобыле по горбатым мощёным улицам в сопровождении своего неразлучного спутника-колли — измождённый, бледный, седовласый, с опущенным взглядом, раскачивающийся от опьянения так, что лишь чудом держался в седле — он ни разу не сбил с ног ни единого человека. Добавить к этому можно только два пункта: Дермод слегка побаивался своей дочери, которая мудро заставляла его сомневаться, довольна ли она им или нет. И он испытывал огромную симпатию к Гарри Фивершему.
3
Кай Марций Кориолан, герой трагедии В.Шекспира — римский полководец V века до н.э., воплощение человека, стремящегося во что бы то ни стало следовать своим собственным представлениям о жизни и лишённого способности участвовать в борьбе за политическую власть, если при этом необходимо поступаться гордостью, играть роль, приятную толпе.