Слова эти вгрызаются в ночь, ночь начинает вибрировать бескрайностью степей, степи обступили город, ты сказал бы, город утонул среди них.
Вы, которые вернетесь к прерванному слову, вы, у которых будет шанс на победу, воздайте почести каждому в меру его страданий. Вспомните друзей, которые не добавят уже ни одной буквы к тому, что сказали, которые оставят свое произведение, как недостроенный дом, в котором никто никогда не поселится. Вспомните их ночи отчаяния над книжкой, над недоношенной книжкой, после которой не появится зрелая. Вспомните ушедших друзей, ибо достоинство наше измеряется тем, как чтим мы наших мертвецов.
И, склонившись над трепещущими братскими сердцами, чье слово, зачатое в муке, осталось только бормотанием, — содрогнитесь!
1945
Запоздалая ветка сирени
1
Нам никак не удавалось найти домик, который мы искали на неровной, извилистой, уползавшей в гору улочке За Стругом, с нелепо разбросанными «номерами» — их было меньше, чем поворотов и деревьев; нас окружала глухая тишина ночи, хотя еще не пробило и девяти, глаза слепил снег, падавший большими мокрыми хлопьями. Казалось, что за непроницаемой тьмой горизонта кончается мир. Газда[24] молча подталкивал кузов санок. Он уже два раза заходил в темные хаты, где долго и таинственно пытался узнать нужный нам адрес: мы искали скульптора Кенара. Он жил совсем в другом месте, но где-то здесь жил человек, который мог нас к нему отвести. Уже несколько часов в закопанском морге лежали останки Юлиана Тувима, нужно было снять посмертную маску, а в таких случаях дорога каждая минута, черты искажаются, вот почему следовало спешить, и мы с Северином Поллаком отправились на пустынную улочку За Стругом.
Хотя врачи считали, что сердце у поэта в удовлетворительном состоянии, и даже советовали ему поехать в Закопане, он чувствовал себя здесь не слишком хорошо. В сочельник, словно очнувшись внезапно от глубокого сна, он воскликнул: «Боже, зачем мы сюда приехали? Разве не лучше было бы в Анине? Уедем отсюда поскорее, поедем в Лодзь!» Агорафобия вынуждала его даже на маленьких расстояниях, например от «Европейской» до «Кмичица», пользоваться машиной, которая в иных районах городка бросалась в глаза, как вывеска. В воскресенье двадцать седьмого декабря за час до своей кончины поэт находился в «Кмичице», клубе, недавно предоставленном в распоряжение Орбиса. В тот день он чувствовал себя плохо и не сошел к обеду в общий зал. А недолгое время спустя, когда врач пани Томашевская, проводившая праздники в «Халаме», поспешила к нему на помощь, она удостоверила смерть в результате мозгового кровоизлияния; при этом был установлен характерный для подобных случаев паралич левой части лица. Оказалось, что в «Халаме» нет ни шприца, ни корамина, вообще никаких лекарств, необходимых при острых приступах болезни. Когда разнеслась весть о смерти Тувима, комитет партии в Закопане решил воздать почести бренным останкам поэта, до того как их перевезут в Варшаву.
Мы достучались наконец до человека, знавшего адрес скульптора Кенара, и, взяв его с собой, двинулись в путь сквозь непрерывно сыпавший снег. Во время снегопада берет — очень неудобный головной убор: козырька у него нет, он не защищает глаза, и я буквально ничего не видел. Этот разбушевавшийся снег шел впервые в ту зиму. Декабрь выдался дождливый, гнилой, тепловатый, с пониженным атмосферным давлением, ядовито-гриппозный. Шестого декабря умер Галчинский; когда и в последующие дни погода не изменилась и ни одна метеорологическая станция в Европе не обещала снега (из Каспрового сообщали, что температура там выше нуля), всем нам казалось, что мы тоже обречены. Число посещений в нашу амбулаторию возросло в размерах, невиданных даже в столь болезненно впечатлительной среде, как среди писателей. После смерти Галчинского мы жили в обстановке тревожного выжидания; ровно три недели спустя умер Тувим.
Оказалось, что скульптор Кенар тяжело болен, и мы решили пригласить скульптора Хылу; к нему поехал Северин Поллак. Было поздно, и Хыла сказал, что приступит к работе завтра с утра. Он справедливо опасался, что в такой поздний час его даже не впустят в морг. Кроме того, скульптор попросил, чтобы ему приготовили алебастр. На следующий день Хылу и Поллака впустили в морг после того, как комиссия из Кракова выполнила все формальности и установила, что причиной смерти Тувима был разрыв сердца. Двух польских поэтов постигла в декабре одинаковая смерть. После заключения комиссии Хыла снял маску; он был восхищен пластической красотой лица поэта.