Говоря о той Польше, какую показал Рудницкий, изобразив группу батарейцев, населяющих казарму тридцатых годов, не могу отделаться от одного воспоминания. Несколько лет назад, по пути из Москвы в Варшаву, я оказался в одном купе с польским инженером-электриком. Он был, вероятно, ровесником Рудницкого. В год, проведенный писателем в казарме, этот инженер посещал лекции в Политехническом институте. Расслоение в среде студенческой молодежи было таким же, как и в среде юношей, одетых в военную форму. Процессы фашизации и связанной с этими процессами национальной розни проникли и в университет и в казарму. Вместе с санационным правительством польская фашиствующая молодежь относилась к белорусам, украинцам, литвинам, евреям, как к людям «второго сорта». Неприязнь, естественно, становилась взаимной. Рудницкий в своих «Солдатах» показал это; мой дорожный спутник прошел через это в годы студенчества и вспоминал в нашей вагонной беседе.
Поезд шел по Мазовецкой равнине, пересеченной мягкими линиями невысоких холмов; приземистые вербы окаймляли ближнее шоссе; то речка, то лесок мелькали за окном — самое сердце Польши, вечный исток ее поэзии. Вероятно, дорожный пейзаж вызвал те же мысли и у моего попутчика. Он сказал, что никогда еще Польша не имела столь справедливых границ, как те, что установлены после второй мировой войны. В этих границах, говорил он, Польша стала доподлинно государством поляков. Санационная же Польша таким государством не была. Она завладела кусками чужих земель, зато многие земли с польским населением оставались под властью Германии. И, конечно, он — инженер — не мог не сказать о роли иностранного капитала в довоенной польской промышленности.
— Я работал на Бельгию, — заметил он, вспоминая о первых своих шагах после получения диплома.
(А в народной Польше, принимаясь вместе со своими коллегами за дело послевоенного восстановления, он впервые, по его словам, испытал счастливое чувство работы в собственном доме, впервые ощутил отчизну как целое. Я тут же подумал, что такое чувство должны были испытать и польские писатели. И вот, перечитывая Рудницкого, убедился в этом еще раз: ощущение обретенного дома — одна из самых существенных черт, отличающих его предвоенную прозу от послевоенной. «Живое море», олицетворяющее для Рудницкого новую Польшу, не стало бы таким без этой черты.
Ранние вещи Рудницкого собраны в книге «Юношеские недуги»[6].
«Крысы» не включены в этот сборник; его открывает рассказ «Император», написанный тогда же и на ту же тему, но куда спокойнее, реалистичнее и яснее. Нервозная приподнятость сменилась здесь грустной иронией. Косный и страшный мир такого же городка, как тот, что был нарисован в «Крысах», появляется на этот раз преломившимся в глазах мальчика, который соотносит собственное восприятие окружающего с восприятием своего старшего брата. Мальчику двенадцать лет, брату — тридцать, он давно оставил городок и возвращается в семью лишь изредка, переживая пору очередной неудачи. Но младший утвердился в представлении, что на самом деле это вовсе не брат его, а — изображенный на портрете точно таким же — австро-венгерский император Франц-Иосиф, который время от времени, отдыха ради, снимает со своих плеч тяжкое бремя власти, принимая облик брата. Замысел почти водевильный, а рассказ грустен, потому что в нем мальчик наделяет величием власти горемыку, который (как оказывается в финале рассказа) как раз в борьбе-то против этой власти и ищет исхода из своей горькой жизни. Рассказ оканчивается тем, что «император» попадает в тюрьму за обнаруженные у него при обыске революционные брошюры и оружие.
6