Глава 2
– Святой Августин, – говорит министр, держа двумя пальцами недоеденное миндальное печенье, – утверждает, что почести, оказываемые мертвым, предназначаются главным образом для успокоения живых. Важна лишь молитва. А где именно погребено тело, вовсе не существенно.
Он вновь принимается за печенье, макает его в рюмку с белым вином, обсасывает. Несколько крошек падает на стопки бумаг на огромном письменном столе. Слуга, стоящий за креслом своего господина, по-хозяйски глядит на крошки, но не пытается их убрать.
– Он был африканцем, – говорит министр, – наш святой Августин. Должно быть, видел львов и слонов. А вы видели слона?
– Нет, милорд.
– Здесь есть один. Где-то. Большой печальный зверь, питается бургундским. Подарок сиамского короля. Когда его привезли, еще при дедушке Его Величества, все дворцовые собаки целый месяц прятались. Потом привыкли, начали на него лаять, кидаться. Если бы слона не убрали от них, они бы его насмерть затравили. Пятидесяти собак хватило бы.
Он смотрит через стол на молодого человека, на мгновение замолкает, будто слон и собаки – персонажи некоей притчи.
– Так о чем бишь я? – спрашивает он.
– О святом Августине, – подсказывает молодой человек.
Министр кивает.
– Хоронить в церкви начали в Средневековье, дабы усопший был ближе к святым мощам, конечно. Когда же в церквях уже не осталось места, стали хоронить на церковном дворе. Гонорий Августодунский называет кладбище святой опочивальней, лоном церкви, ecclesiae gremium[1]. Когда, по-вашему, они стали превосходить нас числом?
– Кто, милорд?
– Покойники.
– Не знаю, милорд.
– Быстро. Думаю, что быстро.
Министр доедает печенье. Слуга передает ему салфетку. Тот вытирает пальцы, надевает очки в круглой оправе и принимается читать бумагу из стопки, что лежит перед ним. В кабинете теплее, чем в приемной, но ненамного. Трещит небольшой огонь, и время от времени в комнату вырывается перышко дыма. Кроме письменного стола, в кабинете есть еще кое-какая мебель. Небольшой портрет короля. Картина, судя по всему, изображающая последние минуты кабаньей охоты. Столик с графином и рюмками. У камина тяжелый фарфоровый ночной горшок. Зонтик из промасленного шелка, прислоненный к стене под окном. А в окне ничего, кроме серого и рваного небесного брюха.
– Лестенгуа, – произносит министр, глядя в бумагу. – Вы Жан-Мари Лестенгуа.
– Нет, милорд.
– Нет? – Министр вновь глядит на пачку бумаг и вынимает другой листок. – Тогда, значит, Баратт. Жан-Батист Баратт?
– Да, милорд.
– Древнего рода?
– Семья моего отца живет в Белеме уже несколько поколений.
– Ваш отец перчаточник?
– Главный перчаточник, милорд. И у нас есть земля. Чуть больше четырех гектаров.
– Четырех?
Министр позволяет себе улыбнуться. Пудра с его парика чуть припорошила шелк на плечах. Если его лицо чуть вытянуть вперед, думает Жан-Батист, оно уподобится острию топорища.
– Граф С. утверждает, что вы трудолюбивы, прилежны и чистоплотны. И что ваша мать протестантка.
– Только мать, милорд. Мой батюшка…
Министр делает ему знак замолчать.
– Меня не интересует, как молятся ваши родители. Никто не предлагает вам пост королевского капеллана. – Он снова смотрит в бумагу. – Проходили обучение у братьев ораторианцев в Ножане, а впоследствии благодаря щедрости графа смогли поступить в Королевскую школу мостов и дорог.
– Да, милорд, поступил. Я имел честь быть учеником мэтра Перроне.
– Чьим учеником?
– Великого Перроне, милорд.
– Вы сведущи в геометрии, алгебре. Гидравлике. Тут говорится, что вы построили мост.
– Небольшой мост, милорд. В поместье графа.
– В качестве украшения?
– В каком-то смысле… и эта сторона тоже присутствовала.
– И у вас есть опыт горных работ?
– Почти два года я провел на угольных шахтах Валансьена. Там у графа есть свой интерес.
– У графа во многих местах есть интерес, Баратт. Не получится наряжать жену в бриллианты, если не имеешь нигде интереса.
Похоже, министр изволил пошутить, и в ответ следовало бы произнести что-нибудь остроумное, но в то же время уважительное, однако Жан-Батист не думает ни о жене графа с ее бриллиантами, ни о его любовнице с ее бриллиантами. Он думает о шахтах Валансьена. Об особом роде нищеты – беспросветной, закутанной в пелену дыма, не знающей милости природы.