Так продолжалось до тех пор, пока бабушка не предложила Гришке поучиться играть.
— А получится? — испугался Гришка.
— Должно получиться, — сказала бабушка. — Слух у тебя прекрасный, не то что у Антона.
Я с грехом пополам осилил лишь «собачий вальс». Дальше этого дело у меня не пошло.
Бабушка открыла пианино, усадила Гришку на специальный стул с вертящимся сиденьем и, стоя подле него, стала нажимать на клавиши, объясняя:
— Это «до», это «ре», это «ми»…
Гришка сидел, чуть сгорбившись, не сводя глаз с бабушкиной руки. Сквозь смуглую кожу проступала бледность, широкие брови вздрагивали, в глазах был испуг.
— Усвоил? — спросила бабушка.
Гришка молча кивнул.
— Тогда покажи, пожалуйста, где «до», где «ре», где «ми»…
Гришка шумно вздохнул, положил на клавиши руки — грязные, с обкусанными ногтями. Я только тогда обратил внимание на его пальцы. Они были тонкие, гибкие.
Когда Гришка ушел, бабушка задумчиво произнесла:
— Oui, il a beaucoup de talent pour la musigue[3].
Она стала повторять эту фразу так часто, что я вызубрил ее наизусть. Даже попытался воспроизвести.
Бабушка заткнула уши и воскликнула:
— Перестань, перестань! Не коверкай, пожалуйста, этот благозвучный язык.
Гришка стал приходить к нам каждый день. Занятия продолжались до тех пор, пока не раздавалось осторожное постукивание в дверь.
— Да, да, — говорила бабушка. — Войдите.
В дверь просовывалась умильно улыбающаяся физиономия Елизаветы Григорьевны.
— Тысяча извинений, — бормотала она, — но нельзя ли потише? У меня от этой музыки голова разболелась.
— Сейчас кончаем, — сухо произносила бабушка.
— Тысяча извинений. — Елизавета Григорьевна победоносно исчезала.
Бабушка подходила к Гришке, виновато разводила руками. Гришка шумно вздыхал, бережно опускал крышку, бормотал «спасибо» и уходил, сохраняя на лице то отрешенное выражение, которое было у него, когда он занимался.
4
Галка издали смотрит на меня, я — на нее. «Кто бы мог подумать, — удивляюсь я, — что она так похорошеет».
— Можно к тебе? — спрашивает Галка.
— Конечно! — Я чувствую, как сердце наполняется радостью. С чего бы это?
Галка подкатывает коляску к березкам, садится подле меня.
— Насовсем приехал?
— Насовсем.
— Возмужал. — Галка с удовольствием оглядывает меня. — Раньше худым был, а теперь…
— Ты тоже… — Мне хочется сказать «похорошела», но я почему-то не решаюсь произнести это слово.
Галка чуть заметно улыбается.
— Гляжу в окно — сидишь один, хмуришься. Радоваться надо, что уцелел, а ты грустишь. Почему?
Мне понятно Галкино любопытство — она хочет узнать о встрече с Лидой Мироновой, с которой я дружил до ухода в армию, которую считал самой красивой, самой умной девчонкой в нашем дворе. Мы должны были пожениться — так сказала она незадолго до моего ухода в армию. Но поговорить с Лидой мне еще не удалось: в день возвращения ее не оказалось дома, а вчера Лидин брат Витька, инвалид войны, сказал, отведя глаза в сторону:
— Шляется она где-то. Но я доложил ей, что ты вернулся.
Я расстроился, хотя, честно говоря, тосковал о ней в армии только первое время. Лежал на нарах и думал. Около меня — по одну и по другую сторону — постанывали, вскрикивали во сне мои однополчане, а ко мне сон не шел. Так продолжалось до тех пор, пока не началась строевая подготовка. Даже среди ночи раздавалось: «В ружье!» Все спали, а мы занимались на морозе: то ползли, нюхая снег, то бежали с винтовками наперевес. После команды «отбой» я падал как сноп на нары и тотчас проваливался куда-то. Утром мчался, стараясь опередить других, в строй, опоясываясь на ходу ремнем. Потом начиналась учеба — бегом, ползком, с полной выкладкой, строевым. И так каждый день! Тоска притуплялась, отходила куда-то. Три месяца учебы промелькнули как сон. Меня отправили на фронт. Маршевая, пахнувшая человеческим потом теплушка, первая бомбежка, первый артналет, солнце над головой, выступившая на гимнастерке соль, моя соль, хлещущий по лицу дождь, осенняя слякоть — все это выветрило воспоминания о Лиде. А может быть, причина в другом? Может быть, во всем виноваты ее письма, очень короткие, очень сдержанные?
Я напрасно гадаю. Главная причина — Андрей Ходов, племянник Елизаветы Григорьевны. Он был круглым сиротой. В нашей квартире то и дело раздавалось: «Нельзя!», «Не смей!», «Не так!». Это, однако, не мешало Елизавете Григорьевне говорить всем, что она заботится об Андрее, как родная мать. Если Андрей возражал, Елизавета Григорьевна обижалась.