То же самое выйдет, если сравнить сложившуюся ситуацию с революционной легендой о гласности. Старая демократическая доктрина гласила: чем больше света проникает во все государственные департаменты, тем легче праведному гневу противостоять неправде. Другими словами, монархи должны были жить в стеклянных домах, дабы толпа могла бросать в них камни. Опять же, ни один поклонник существующей английской политики (если таковой имеется) не скажет, что этот идеал публичности исчерпал себя или хотя бы был испробован. Очевидно, что публичная жизнь с каждым днем становится все более частной. Французы действительно продолжили традицию раскрытия секретов и раздувания скандалов; следовательно, они отчаяннее и дерзновеннее нас – не в грехе, а в исповедании греха. Первый суд над Дрейфусом[59] мог произойти в Англии, но второй процесс был бы юридически невозможен. На самом деле, если мы хотим понять, как далеко мы отошли от первоначального республиканского плана, самый точный способ проверить это – измерить, насколько мы не дотягиваем даже до республиканских элементов старого режима. Мы не только менее демократичны, чем Дантон[60] и Кондорсе[61], но во многих отношениях мы менее демократичны, чем Шуазёль[62] и Мария-Антуанетта[63]. Самые богатые дворяне до революции были бедняками из среднего класса по сравнению с нашими Ротшильдами[64] и Роузбери. И в том, что касается гласности, старая французская монархия была гораздо более демократической, чем любая из современных монархий. Практически любой, кто хотел, мог войти во дворец и увидеть, как король играет со своими детьми или грызет ногти. Люди обладали монархом, как люди обладают Примроуз-Хилл[65]: они не могут сдвинуть парк с места, но могут по нему прогуливаться. Старая французская монархия была основана на превосходном принципе, согласно которому кошка имеет право смотреть на короля. Но в наши дни кошка не может посмотреть на короля, если только это не его ручная кошка. Даже там, где пресса свободна, она используется только для лести. Вот в чем существенная разница: тирания восемнадцатого века означала, что вы могли бы сказать «К. Б. – распутник». Свобода двадцатого века в действительности означает, что вы можете сказать: «Король Брентфорда – примерный семьянин».
Но мы слишком долго откладывали главный аргумент, пока доказывали второстепенный пункт: что и великая демократическая мечта, подобно великой средневековой мечте, в строгом и практическом смысле осталась невоплощенной. В чем бы ни заключалась проблема современной Англии, причина точно не в том, что мы слишком буквально осуществили и с разочаровывающим совершенством воплотили католицизм Беккета или равенство Марата. Я взял эти два примера просто потому, что они типичны и представляют десятки тысяч других случаев; мир полон неосуществленных идей, недостроенных храмов. История состоит не из достроенных и разваливающихся руин; скорее она состоит из недостроенных вилл, брошенных обанкротившимся застройщиком. Этот мир больше похож на незастроенный пригород, чем на пустынное кладбище.
VI. Враги собственности
Именно по этой причине требуется дать такое объяснение, прежде чем приступить к определению идеалов. Из-за той исторической ошибки, о которой я сейчас говорил, многие читатели ждут, что, когда дело дойдет до идеалов, я предложу новый идеал. Но я вовсе не собираюсь выдвигать новый идеал. Безумные современные софисты не способны вообразить новый идеал, который оказался бы настолько же поразительным и удовлетворяющим, как прежние. В тот день, когда прописные истины осуществятся, на земле произойдет нечто вроде землетрясения. Есть только одна новая вещь под солнцем[66]: посмотреть на солнце. Если вы попытаетесь сделать это в ясный июньский день, вы поймете, почему люди не смотрят на свои идеалы в упор. Есть только одна действительно поразительная вещь, которую следует сделать с идеалом: претворить его в жизнь, посмотреть в лицо пылающему логическому факту и его страшным последствиям. Христос знал, что ударом молнии ошеломляет исполнение закона, а не его нарушение. Это верно для обоих случаев, которые я привел, и для любого другого случая. Язычники всегда превозносили чистоту: Афина, Артемида, Веста. Но когда девственницы стали дерзновенно практиковать непорочность, их бросали на растерзание диким зверям и в раскаленные угли. Мир всегда сильнее всего любил идею бедного человека; это подтверждается каждой легендой, от Золушки до Уиттингтона[67], каждой песней, от Магнификат[68] до Марсельезы. Короли разозлились на Францию не потому, что она превозносила этот идеал, а потому, что она воплотила его в жизнь. Иосиф Австрийский[69] и Екатерина II вполне признавали, что народ должен иметь власть, но ужаснулись, когда народ ее обрел. Французская революция, таким образом, является образцом всех истинных революций, поскольку ее идеал столь же древен, как Адам, но исполнение почти столь же свежо, столь же чудесно и столь же ново, как Новый Иерусалим.
59
Дело Дрейфуса – судебный процесс в декабре 1894 г. (и последовавший за ним социальный конфликт 1896–1906 гг.) по делу о шпионаже в пользу Германской империи офицера французского Генерального штаба Альфреда Дрейфуса (1859–1935), разжалованного военным судом и приговоренного к пожизненной ссылке. Дело получило большой общественный резонанс и сыграло значительную роль в истории Франции и Европы конца XIX – начала XX в.
60
61
62
63
64
Ротшильды – европейская династия банкиров и общественных деятелей еврейского происхождения, чья история восходит к концу XVIII в. Роузбери был женат на наследнице из этой династии.
65
Примроуз-Хилл – общественный парк, расположенный к северу от Риджентс-парка в Лондоне; назван в честь 64-метрового холма в центре парка, с которого открывается прекрасный вид на центр Лондона.