Ключевым фактором, объясняющим как атлантическую работорговлю, так и сохранение рабства в Соединенных Штатах, была рентабельность. На Юге, когда фермер приобретал своего первого раба, это обычно означало, что он намерен сосредоточиться на производстве для рынка, то есть на получении прибыли, а не на пропитании семьи. Если бы в годы после 1815 года короткостебельный хлопок не стал чрезвычайно выгодным занятием для рабского труда, найти мирное и приемлемое решение проблемы эмансипации было бы не так сложно. Историки экономики, проведя множество исследований и споров, пришли к общему мнению, что американцы, вкладывавшие деньги в рабскую собственность, обычно получали конкурентную прибыль от своих инвестиций. Оживлённая торговля рабами, как местная, так и межгосударственная, поддерживала экономическую эффективность и прибыльность рабовладельческой системы. В период с 1790 по 1860 год около 3 миллионов рабов сменили владельца путем продажи, причём многие из них — несколько раз. Почти все рабовладельцы покупали или продавали рабов в тот или иной момент своей жизни. Владение рабами было широко рассредоточено и в то же время сконцентрировано: Каждая третья семья белых южан владела хотя бы одним рабом; каждая восьмая — не менее чем двадцатью, и эта одна восьмая владела более чем половиной всех рабов. Многие белые, не владевшие рабами, рассчитывали приобрести их позже, а пока могли арендовать их услуги на краткосрочной или долгосрочной основе. Таким образом, даже нерабовладельцы могли испытывать прямую заинтересованность в рабстве как системе. Цены на рабов в конечном итоге поднялись намного выше уровня 1815 года, в первую очередь из-за спроса на рабский труд на хлопковых полях, что принесло владельцам рабов значительный прирост капитала и продемонстрировало широкую уверенность в надежности этой формы инвестиций. Рабство стало настолько выгодным, что вытеснило другие формы инвестиций на Юге. К 1850 году, согласно данным, южные плантаторы были непропорционально многочисленны среди самых богатых американцев.[118]
Рабы, будучи людьми, а не машинами, и их хозяева, более чем «хозяйственные люди», иногда относились друг к другу как товарищи. Чаще всего такие отношения складывались между хозяевами и домашними слугами, иногда — между хозяевами и элитой доверенных, квалифицированных надсмотрщиков и ремесленников. Аристотель, который, конечно, жил в условиях рабства, отмечал, что, хотя хозяева использовали своих рабов в качестве живого инструмента, между ними и рабами могла существовать ограниченная степень дружбы.[119] Среди рабовладельческих американцев маленькие дети обеих рас играли вместе. Хозяева интересовались личной жизнью своих рабов и, вероятно, не осознавали, как часто их вмешательство вызывало недовольство. Рабы интересовались личной жизнью своих хозяев и, вероятно, знали больше, чем позволяли себе. Иногда рабы притворялись более привязанными к обитателям «большого дома», чем чувствовали; иногда привязанность была искренней и взаимной. Соджорнер Истина с любовью вспоминала своего бывшего хозяина Джона Дюмона за его «доброту сердца». Но близкие отношения могли быть не только приятными, но и неприятными; Истина также вспоминала об оскорблениях, которые она тайно терпела от своей любовницы Салли Дюмон, со сдержанным стыдом и отвращением.[120] И всегда таилось подозрение, что хозяин (или его сын-подросток) использует в сексуальных целях женщин и девушек, чьими телами он владел. Сестра президента Мэдисона с отвращением заметила, что «жена плантатора — это всего лишь хозяйка сераля».[121]
Афроамериканцы были христианами ещё со времен религиозного возрождения середины XVIII века, известного как «Великое пробуждение». Большинство штатов отменили ввоз африканских рабов задолго до того, как в 1808 году вступил в силу запрет федерального правительства, поэтому к 1815 году культура афроамериканцев развивалась самостоятельно на протяжении нескольких поколений. Религия рабов могла служить основой как для приспособления, так и для сопротивления белой власти, но в любом случае она вдохновляла на духовные подвиги. В христианской традиции, как её понимали и хозяева, и рабы, они были равны перед Богом. Многие южные церкви считали прихожанами людей обеих рас и называли их в своих записях одинаково — «сестра» или «брат». Иногда общая религия помогала людям преодолеть разделяющую их пропасть. Уильям Уэллс Браун, сбежавший из рабства в 1834 году, признавался в «величайшем уважении» к набожному плантатору Джону Гейнсу. Многие хозяева повторяли искреннее пожелание Рода Хортона, когда в 1836 году умерла престарелая рабыня, он сказал, что «она ушла в лучший мир, я надеюсь». Проповедники часто призывали хозяев поступать справедливо и милосердно со своими рабами (которые, возможно, тоже слушали проповедь). Однако в противовес всем тенденциям, существовавшим в сфере человеческих отношений между рабами и хозяевами, существовал значительный массив советов по управлению плантациями, в которых не поощрялись близость и братство как вредные для дисциплины и эффективности.[122]
118
Стивен Дейл, Carry Me Back: The Domestic Slave Trade (Oxford, 2005), 4–7; Stanley Engerman, «Slavery and Its Consequences for the South», in Engerman and Gall-man, Cambridge Economic History of the United States, 219–66, esp. 343. Дополнительные данные см. в книге Фогеля «Без согласия и договора» и трех сопровождающих её томах обосновывающего анализа.
120
Narrative of Sojourner Truth, intro. Уильям Кауфман (1850; Mineola, N.Y., 1997), 17, 12.
121
Цитируется в Джордже Дэнджерфилде, Эпоха добрых чувств (Нью-Йорк, 1952), 213. Прекрасное обсуждение отношений между хозяином и рабом есть в Peter Kolchin, American Slavery (New York, 1993), 111–27.
122
Альберт Работо, Религия рабов (Нью-Йорк, 1978), 317; Джон Боулз, Хозяева и рабы в доме Господнем (Лексингтон, Кай., 1988), 2; Джеймс Оукс, Правящая раса (Нью-Йорк, 1982), 114, 153–64.