Репутация Монро несколько пострадала от неизбежных сравнений с Джефферсоном и Мэдисоном.[213] В отличие от них, он не был интеллектуалом, но он был трудолюбивым работником с глубоким пониманием личностей и политических конвенций своей эпохи. У него были друзья и связи во всех фракциях Республиканской партии. Он принёс в Белый дом репутацию строгого честного человека: «Поверните его душу изнаночной стороной наружу, и на ней не останется ни пятнышка», — заявлял Джефферсон.[214] В то время, когда требовалось примирение, Монро примирял хорошо. В международных делах он твёрдо понимал национальные интересы США. Во внутренних делах он знал, как обернуть инновации в мантию респектабельных традиций. За кулисами он был более искусным практическим политиком, чем многие осознавали тогда или с тех пор. Несмотря на уверенность Джефферсона в чистоте своей души, Монро ценил осторожность, а не откровенность.
В инаугурационной речи президента подчеркивалась преемственность с предшественниками Джефферсона и новым республиканским национализмом, включая защиту отечественного производства. Он одобрил «улучшение нашей страны с помощью дорог и каналов», но добавил, что «всегда с санкции конституции», что, похоже, повторяло послание Мэдисона о вето на Бонус Билл, наложенное накануне. Национальное самовосхваление стало темой его инаугурации. Некоторые из них были вполне законными: Монро благодарил за мир, процветание и богатые природные ресурсы. Но в своём энтузиазме по поводу американских институтов будущий президент увлёкся. «А если мы посмотрим на состояние отдельных людей, то какое гордое зрелище мы увидим! Кого угнетали в любой части нашего Союза? Кто был лишён каких-либо личных или имущественных прав?».[215] Монро считал само собой разумеющимся, что ответ на эти риторические вопросы будет отрицательным. Если бы кто-то в ответ указал на 1,5 миллиона человек, содержащихся в рабстве, или на белых женщин, решительно лишённых прав личности и собственности, или на экспроприированных коренных американцев, президент был бы поражен, а затем раздражён неуместностью. Для него и большинства его слушателей такие люди были не в счет. Но уже в следующем поколении это предположение будет серьёзно опровергнуто.
В инаугурационной речи Монро народ Соединенных Штатов прославлялся как «одна великая семья с общими интересами». «Раздоры не принадлежат нашей системе». Хотя они могут показаться нам пустыми банальностями, эти фразы на самом деле воплощали ключевую политическую цель новой администрации. Односторонняя победа Монро на выборах привела к тому, что и друзья, и враги почувствовали, что федералисты больше не представляют собой реальную альтернативу правительству. Поэтому партийные распри, казалось, ушли в прошлое. «Существование партий не является необходимым для свободного правительства», — считал президент.[216] Монро хотел быть президентом всего народа, чтобы управлять на основе консенсуса. Соответственно, он отправился в триумфальное национальное турне. Он даже включил в свой маршрут далёкую Новую Англию, чего не делал ни один президент Вирджинии со времен поездки Вашингтона в 1789 году. Монро осмотрел все достопримечательности; четвертого июля он поднялся на Банкер-Хилл. Жители Новой Англии были благодарны за этот жест примирения и надеялись на благосклонность покровителя. Бостонская федералистская газета приветствовала визит президента как свидетельство новой «эры добрых чувств».[217] Администрация была довольна этим выражением, и название прижилось.
Концепция эры добрых чувств, которая преодолеет партийные конфликты, выражала одни из самых высоких политических идеалов эпохи. Она соответствовала общепринятым представлениям политической философии, которая рассматривала политические партии как зло. Политические философы классической эпохи, включая грека Аристотеля и римлянина Полибия, учили, что институты сбалансированного правительства могут предотвратить рост политических партий и упадок республиканизма, который предвещала партийность. Ранние политические теоретики нового времени, такие как Болингброк и авторы «Письма Катона» и «Федералистских документов», также полагались на сбалансированные институты власти, а не на баланс между двумя или более политическими партиями для сохранения свободы. Создатели американской Конституции, отнюдь не благоволившие к партиям, надеялись предотвратить их появление.[218] Хотя политические партии все же возникли в молодой республике в результате ожесточенных политических дебатов 1790-х годов, никто не одобрял их в принципе. В своей «Прощальной речи» Вашингтон предупредил своих соотечественников остерегаться «пагубного влияния партийного духа». Монро считал, что ему представилась беспрецедентная возможность реализовать широко распространенное стремление к устранению партий. Благодаря стремлению к политическому единодушию можно восстановить первоначальные намерения основателей. Устранение партийных разногласий было целью, которую разделяли все первые шесть президентов, но особенно стремился к ней Джеймс Монро.[219] Однако, несмотря на все эти благие намерения, партийность и дурные предчувствия сохранялись.
213
Противоположные оценки его способностей представлены в книгах Noble Cunningham Jr., The Presidency of James Monroe (Lawrence, Kans., 1996), и George Dangerfield, The Era of Good Feelings (New York, 1952).
218
На эту тему написано множество книг, в том числе Richard Hofstadter, The Idea of a Party System (Berkeley, 1969); Gordon Wood, The Creation of the American Republic (Chapel Hill, 1969); Paul Rahe, Republics Ancient and Modern (Chapel Hill, 1992). Письма Катона, анонимно опубликованные в Англии в 1720–23 годах Джоном Тренчардом и Томасом Гордоном, вызвали в Америке восхищение своей политической философией.
219
Вашингтон, Послания и документы президентов, I, 205–16; Ральф Кетчам, Президенты выше партии (Чапел Хилл, 1984), прим. 124–30.