По факту, мы можем обойтись без всех этих новомодных разговоров о генетике и свести всё к минимуму: этническая религия является продуктом врождённой, отличительной природы народа. Различия в этнических религиях частично вызваны врождёнными, природными различиями. И причина, почему конкретная религия так хорошо подходит для определённого народа, довольно проста, ведь помимо личных различий, людей объединяет одинаковая базовая природа (хотя и здесь могут быть вовлечены сторонние факторы, например, одинаковые условия).
Религии не являются плавающими системами или бесконтекстными абстракциями, которые могут быть наложены на любой народ, причём это справедливо даже для всеобщих верований. Каждое такое верование изначально было разработано определённым народом и лишь впоследствии членство было открыто для всех и каждого. Наиболее известен пример христианства, которое изначально было маленьким еврейским культом, поначалу принимавшим в свои ряды только евреев. Несмотря на все универсалистские доработки, всеобщее верование всё равно несёт отпечаток того народа, что его создал.
Именно поэтому наши североевропейские предки радикально перекроили христианство («германизировали»), прежде чем смогли его принять. «Германизация христианства» на самом деле была долгим процессом, кульминация которого пришлась на ужасающий переворот и кровопролитие Реформации[178]. Религия, созданная одним народом в одной части мира, не может быть навязана совершенно другому народу в другой части света, без страданий, жестокости и предательства совести.
Асатру — это этническая религия североевропейских народов, говорящих на языках германской группы. Асатру не могла быть продуктом никакой другой этнической группы. Освальд Шпенглер метко описал душу северных европейцев как «фаустовскую». Он говорит нам, что «основной символ» фаустовской души это «чистое и бескрайнее пространство».
«Как бы ни отстояли друг от друга латинские церковные гимны на христианском Юге и Эдда на остававшемся языческим Севере, они тождественны во внутренней пространственной бесконечности строя стиха, просодики и образности языка. Достаточно прочесть Dies irae наряду с не так уж и отдаленным от них по времени возникновения Прорицанием вёльвы: это та же железная воля, побеждающая и ломающая всякое сопротивление зримого.[179]».
Фаустовская душа характеризуется самодостаточной внутренней сущностью, склонной к одиночеству и меланхолии — сочетающаяся с неутомимой, рвущейся наружу волей. Европеец всегда стремился выходить за рамки: исследовать, искать приключения в других землях, завоёвывать, вглядываться в загадочные глубины вещей, находить новые формы контроля и манипуляции своим окружением. Вовсе не обязательно, что такие качества никогда не встречались у других народов, но — как верно отметил Шпенглер — наиболее чётко выражены и развиты они именно в северном европейце.
Мы находим фаустовский дух в наших богах. Один— это неутомимый странник, глава дикой охоты. Со своего трона Хлидскьяльва он может обозревать весь мир. Два его ворона, Хугинн и Мунинн (Мысль и Память), летают над всей землёй и приносят новости обо всём произошедшем. Но есть секреты сокрытые даже от него, и существа (такие как норны), над которыми он не властен. Также как и мы, он горит желанием узнать сокрытое и контролировать свою судьбу. Он повесился на древе на девять ночей и заполучил тайну рун — тайные знания, которые объясняют всё. Также он искал мудрости от источника Мимира (источника памяти) и пожертвовал глазом, чтобы испить из него. Мы и есть Один, а он является воплощением фаустовского духа.
Шпенглер пишет: «Валгалла витает по ту сторону всех ощутимых действительностей, в далеких, темных, фаустовских пространствах. Олимп покоится на близкой греческой земле; рай отцов церкви представляет собой какой-то волшебный сад где-то в магической Вселенной. Валгалла нигде не находится. Потерянная в безграничном, она со своими нелюдимыми богами и витязями выглядит чудовищным символом одиночества. Зигфрид, Парцеваль, Тристан, Гамлет, Фауст — самые одинокие герои всех культур. Припомним в Парцевале Вольфрама чудесный рассказ о пробуждении внутренней жизни. Тоска по лесу, загадочная жалость, несказанная заброшенность: это фаустовское, и только фаустовское. Каждый из нас знает это. В гётевском Фаусте мотив этот снова возвращается во всей своей глубине:
178
См. James Russell, The Germanization of Early Medieval Christianity: A Sociohistorical Approach to Religious Transformation (New York: Oxford University Press, 1994).