В чём же разница? В том, что стало бы, наконец, возможно для католической церкви присоединить к духовным свидетельствам её священнослужителей, давших обет безбрачия, свидетельства женатого духовенства, богатство, необходимое для полного освящения мира. Но здесь речь идёт о глубоком потрясении мировоззрения, которое будет возможно, только если Западная Церковь сперва вновь откроет для себя христианский смысл брака, его истинное значение призвания и религиозного служения. Хуже не может быть, если будет допущено посредничество женатых мужчин только для того, чтобы сгладить недостаток призвания холостых священников. Тогда ничего не изменится, и этот новый штат, без сомнения, будет весьма хорошо подобран, чтобы ревностно продолжить устаревшую систему психологической блокировки и цепочку неврозов.
В чём ещё разница? Разница в том, что в этом богословии становится ясно, что наше медленное восхождение к Богу, наше освящение, всегда болезненное, по необходимости крестное, является от начала и до конца только колоссальным делом любви, проводимым с любовью и бесконечной нежностью. Отныне становится абсурдным (поскольку это совершенно противоречит преследуемой цели) желать сократить этапы, форсировать обращения, добиваться формального исполнения законов, которые не будут поняты и приняты внутренне. Не отнимая ценности у свидетельства, это богословие должно бы избавить нас от мании «делать добро» людям, которые у нас ничего не просят.
В чём разница? Разница в том, что, в конечном счёте, у нас ничего не отнимется, ни мир, ни плоть, ни наши человеческие пристрастия. Бог лишает нас на самом деле только нашей собственнической привязанности к вещам и людям, этой исключительной формы собственничества, которая как раз и извращает мир и отделяет нас от наших братьев, делает нас неспособными проникнуть в их общность, в игру любви, в счастье. Но когда произойдёт этот отрыв, нам всё будет отдано и воздастся сторицей, преображённое тем самым Богом, ради Любви Которого мы все оставили.
б) Сотворённое уже само по себе священно
Отказываясь от настоящего союза между двумя природами, божественной и человеческой, как в жизни вечной, так и во Христе, наше официальное богословие впадало в противоположную крайность.
Когда в 1947 году в своём знаменитом труде под названием «Сверхъестественное» отец де Любак, пользуясь всеми своими познаниями и проявляя осторожность, попытался восстановить эту основную истину христианства о том, что нет для человека другого блаженства, чем сам Бог, Пий XII приказал изъять его книгу из магазинов, что для Франции означало, что автор попадал в чёрный список, и о. де Любака вынудили отказаться от всякого преподавания. Официальная доктрина, обязательная в это время, состояла в том, что человек может запросто достичь другого блаженства и без союза с Богом; блаженство это низшего плана, конечно, просто соответствует его природе: это «блаженство природное».
Отныне союз с Богом неизбежно может состояться только в качестве совершенно факультативного дополнения к счастью, и нужно признать, что если поближе изучить то, что эти богословы понимали под «союзом с Богом», это впечатление может только усилиться!
Поскольку небу не нужно давать нам ничего необходимого, и даже, по правде говоря, оно не может нам предложить ничего действительно интересного, расцветает целая литература о «богословии земных реалий» или «богословии преходящих ценностей», которое заполоняет весь римский католический мир, средние школы при богословских факультетах.
Вот несколько примеров, взятых произвольно, ибо множество авторов устремились за этой новой модой.
Например, Ж. Бертелеми в своей книге «Христианское видение человека и вселенной»[1586]: «Поднять целину, возделать, засеять, взрастить пшеницу или виноград там, где были лишь булыжники и деревья, — значит совершить святое дело, поскольку это значит вырвать землю из ярма зла, снять проклятие, лежавшее на ней, частично возвратить ей её плодородие, порядок и красоту. Не вызывает удивления, что монахи некогда посвящали себя этой задаче. Их труд, и они осознавали это, был наделён религиозным и сверхъприродным значением[1587]». Автор поднимается до такого же лиризма, когда превозносит труд рабочего, а затем восклицает по поводу техники: «Да, это великая вещь, ибо проникнуть мыслью в природу, значит зажечь в ней первые лучи божественного лика[1588]». Наконец, по поводу научной деятельности Ж. Бертелеми бесстрашно заявляет: «Она также является настоящим искуплением. Озарённая интеллектом, грубая материя теряет свою непрозрачность… Ибо присутствие разума, это уже присутствие Бога в его образе[1589]».