— А так. Рассупонивай гашник[9].
— Да вы что! Да я… за что? — москвич не ожидал такого поворота.
— Будем тебе приказ великого князя доводить через твое срамное место.
— Побойтесь Бога, мужики.
— Господь тут ни причем, ибо сказано им: добро творящих чести, а зло творящих запрещай.
Москвич умоляюще оглядел белозерцев.
— Неужели при бабе… — он кивнул на Фетинью.
— Нет, мы честь ее соблюдем. — Андрей повернулся к жонке. — Иди, да боле никого не бойся.
Фетинья, перекрестившись и поклонившись, ушла…
— Вот это тебе впредь знатье будет, что приказы великого князя Дмитрия лучше через голову, через ум доходят. Ступай. — сказал Андрей москвичу, когда тот встал с земли.
А москвич, оправив одежду, отвязал своего коня от загородки и побрел прочь пешком, ни слова не сказав и не подняв головы.
…Шестого сентября, за два дня до праздника Рождества Богородицы и Приснодевы Марии русские рати подошли к Дону-реке и остановились на левом его берегу.
Мамаево побоище
«И уже соколы и кречеты, белозерские ястребы скоро за Дон перелетели и ударились о многие стада гусиные и лебединые. Это перевезлись и наехали сыновья русские на сильную рать татарскую, загремели мечи булатные о шлемы хиновские на поле Куликовом на речке Непрядве…
И была сеча зла и велика и трус земли велик. От начала мира не бывало такой сечи.»
Осень в этом году ожидалась быть протяжной, с ясными днями и теплыми ночами. В светлом воздухе бабьего лета носились паутинки — верная примета долгой и теплой осени. Только по утрам становилось прохладнее. И тогда в низинах и над спокойным Доном появлялся туман. А вместе с ним тянулся над рекой дым от тысяч костров, горевших на левом берегу, где разбила стан русская рать. Весь берег не на одну версту был усеян людьми, шалашами, конями, повозками, шатрами.
Наступил второй день, как горят над Доном костры. Рыщут на том берегу на усталых конях по полям и лесам ближние и дальние сторожи. То и дело скачут от них к великокняжескому шатру гонцы с вестями о движении мамаева войска. Доносят вестники, что татары уже подошли к Гусиному броду, а это всего в одном дне пути от Дона.
С утра, как взошло солнце, в шатре великого князя Дмитрия собрались на скорый совет воеводы всех полков. Недолог был разговор, и князь великий объявил свою волю: перейти Дон и исполчиться на Куликовом поле вдоль правого берега Непрядвы. Каждому полку мосты через Дон мостить и броды искать для переправы.
Застучали топоры в прибрежных лесах и дубравах. Потянулись к воде вереницы лошадей с бревнами. Мастера-городники связывали бревна льняными и лыковыми веревками в широкие плоты, опускали на воду, составляя наплавные мосты для пешцев.
Переправу начали не мешкая. Первыми в этот день перешли Дон и стали на том берету полки правой и левой руки, да передовой пеший. Лишь большой великокняжеский полк еще оставался на левом берегу Дона: его место на Куликовом поле как раз почти напротив переправ.
Все воины готовились к завтрашнему дню: мылись в реке, надевали чистые праздничнее рубахи, причесавшись и прибравшись, шли в походные полотняные церкви, где полковые попы причащали их и отпускали грехи. Таков уж был у русских мужиков обычай: в бой идти как на пир, а если придется на том пиру опьяниться и голову сложить, то только чистыми и душой и телом…
…Затухала вечерняя заря, предвещая ведренный день. Тихо было в стане русских воинов на обоих берегах Дона. Только слышались негромкие разговоры у костров, на которых готовилась в котлах пища — последняя трапеза перед боем, да какой-нибудь гусляр, будто сказывая о чем-то, неторопливо перебирал звончатые струны гуслей.
Онфим, Кузька и воины из их десятка тоже сидели у костра. В котле пузырилась просяная каша, густо сдобренная чесноком. Белозерцы пришли к Дону под началом самого князя Дмитрия. Когда уряжали полки на Девичьем поле под Коломной, он взял белозерские дружины к себе в большой великокняжеский полк.
Кузька поддел деревянной ложкой каши из котла, попробовал и повернулся к Онфиму.
— Поди добра, дядя Онфим?
Онфим не торопясь достал из-за голенища свою ложку, завернутую в тряпицу, вытер ее и сам попробовал варево.
— Кажись, добра. Сымай.
Котел сняли и поставили для остуды в неглубокую яму. Все уселись вокруг.
— Ну, братцы, начнем, благословясь, — Онфим перекрестился и постучал о край посудины.
Кто-то протянул Онфиму глиняную кубышку, оплетенную берестой.