Высоцкий знал про кино все. Казалось, он может работать за всех — от режиссера и оператора до монтажера и каскадера. Впрочем, каскадеры-дублеры здесь исключались. Все сам. Известно, что он с ранних работ в кино не просто овладел конным спортом, но даже вольтижировал, совершал цирковые номера верхом на лошади. И как дитя стихий впадал в абсурд…
Доброе утро не обнаружило в нашей каюте моего добрососеда! Высоцкий = Высоцкий. С семи утра снимают наших дублеров, скачущих на наших лошадях, — на дальнем плане, на красивом гребне горы. И режиссеру Карелову не удалось отговорить Володю: «Отдохни, пожалуйста! Ваша сцена в два часа дня! И тебя в этом кадре никто не узнает, твой дублер в похожей амуниции сам себя не узнает на экране!» Высоцкого эта логика не устраивает: он осваивал конный трюк в 1963 году, к фильму «Штрафной удар», и отважно совершал сальто — с одной лошади на другую под присмотром Михаила Пуговкина… — хотя монтаж трюка был гарантирован и без его рискованного прыжка.
А теперь, в 1967 году, Володя в час дня вернулся в нашу каюту, принял душ… И не успел выйти и по-честному похвалиться успехом, как вбежал к нам Женя Карелов: «Веня, где Высоцкий?! В душе?! Ф-фу! Что ты, я не психую, я хотел поздравить этого фаната-конника».
Володя переодевается, и опять — на коня. Три часа скачек, съемок, пересъемок того крохотного кадра, где его и мой герои появятся верхом — очень далеко, на горизонте… Все завершилось хорошо, и Высоцкий благородно похвалил снятый материал и «мой успех» в дебюте.
Возвращаемся в Москву. Самолет Одесса — Москва. Рядом с нами Андрей Тарковский, у которого «Андрей Рублев» лежит «на полке», но он надеется, что скоро фильм выйдет, хотя он ничего не дает в нем менять. А пока Высоцкий обсуждает с режиссером идею «Гамлета» (это за четыре года до нашего спектакля). Тарковский говорит, что он с удовольствием поставил бы пьесу в Англии, тогда бы два месяца — на освоение языка и контакт с актерами, а еще два — собственно постановка. И что надо реализовать метафору о кровавом времени, должно быть много крови, в Англии это пройдет. Все это обсуждается не без юмора. Вдруг напряглись: затих один мотор. Высоцкий комментирует. Оба, видимо, и в самолетах разбираются, не только в «Гамлете». Перечисляют достоинства нашего самолета. Опять напряглись: ничего себе, второй заглох. Я отвлекаю вопросом: сколько осталось, мол, и успеем ли до оглушения оставшихся моторов приземлиться. Володя продолжает дискуссию о двигателе, о шасси, еще о чем-то темном для меня. Через некоторое время оба заявили, что третий тоже заглох. Правду сказать, следов испуга я не заметил, но озабоченность и интерес к технике явно повысились у моих соседей. Я перебиваю, нервно задираясь пародией на Высоцкого: «Володя, чего волноваться! Ты же отлично знаешь аэрогидрофаллические потенции нашего лучшего в мире парапсихофюзеляжа, а также — какая прелесть, скажи, этот турбоэлектронный, ангелохранительный и вместе с тем совершенно шестикрылый аэросерафим»…
— Дурак! — резюмировал Высоцкий. И сразу же оба успокоились: вновь загудели из трех «отдохнувших» целых два!
Потом я выяснил, что шутливо-бодро-озабоченное состояние духа прикрывало настоящее волнение, и уж я-то совсем зря острил, ибо не понимал, чем в самом деле грозил этот рейс.
А через три дня в Москве я получаю телеграмму: срочно лететь в Измаил — на пересъемку, елки-палки! Володя звонит.
— Вызов на съемку, получил?
— Получил.
— Ну и как, летишь?
— Лечу. Без настроения, Вова.
— Дурачок, пересъемка — это к лучшему, понял?
— Понял… чем мужик бабу донял…[1]
В Измаиле, в той же каюте, Высоцкий объясняет повод пересъемки. Эпизод хвалили, но Ролан Быков, пристрастный соучастник съемок фильма, отругал Карелова и гримеров — за мой внешний вид: «Какой он, к черту, барон? Он, в этих усах, типичный генацвале!» И наутро меня срочно снимают — безусым бароном. Снялся, принял душ, уехал в аэропорт Одессы, улетел в Москву.
Володя звонит ночью домой (не теряет контроля поручик Брусенцов): «В театр не опоздал? Как прошел спектакль?» — «Всё отлично, ваше благородие, как твоя смена?» — «Нормально, Венька, я рад, что ты звучишь добро, без дурацкой меланхолии, спокойной ночи!»
1
Это текст из роли Кузькина в гениальном спектакле «Живой», повесть Бориса Можаева, постановка Юрия Любимова, сценография Давида Боровского, главную роль играл Валерий Золотухин, запрещение Екатерины Фурцевой и горкома КПСС.