И место, куда туман пришел, переставало существовать.
Он вспомнил коротенький дергающийся ролик из телеграма, снятый с Эйфелевой башни, облепленной людьми. Парижа уже не было — только шевелящийся, поднимающийся туман, из которого еще торчала верхушка башни Монпарнаса, этакий обугленный фак. Снимавший медленно поворачивался, телефон в его руках дергался, и сквозь рев воздуха и человеческие вопли слышно было, как он безостановочно и восхищенно повторяет — oh mon dieu[9], oh mon dieu, oh mon dieu. Мелькали головы, плечи, вздернутые руки. Кто-то держал над головой собачонку в ярко-красном вязаном кардиганчике. Собачонка жмурилась, тряслась, и глаза у нее были тоскливые, заплаканные, совсем человеческие.
Потом камера замерла.
Часть ограждения была выломана с мясом, нет, похоже, выдавлена, и к рваной прорехе стояла очередь, плотная, черная, удивительно организованная. В очереди никто не кричал, не молился, она тяжело, как удав, ворочалась, и каждые несколько секунд совершала мускульное почти, тоже очень удавье сокращение. Это вниз, в прореху, выбрасывались люди. Деловито, быстро, молча, словно выходили из вагона метро и торопились, чтоб не мешать другим.
Прыгали по двое, по трое, крепко держась за руки. Замешкавшимся молча помогали — подсаживали, подталкивали, подставляли спины, передавали из рук в руки детей. Очень многие были с детьми. Дети тоже почему-то молчали.
Снимавшего прижало к сетке недалеко от прорехи, он наклонил телефон — туман был совсем близко, метрах в полутора, и казалось, что люди прыгают в бассейн, полный молока. Это было совсем не страшно, даже забавно. Жужжикнул зум, туман приблизился, и стало видно, с какой страшной скоростью он поднимается.
Oh mon dieu! — сказал снимавший последний раз и вдруг засмеялся. Он переключил камеру на себя — возможно, случайно, и целую секунду видно было разбитое, окровавленное лицо, оскаленное и такое страшное, что непонятно было — мужское оно или женское.
А потом все исчезло.
Подписывайтесь, это Baza.
Он тогда, наоборот, отписался и долго, не попадая по кнопкам, чистил кеш, чтобы Катичка не увидела ролик даже случайно.
Последнее сообщение из Саратова, от мамы с папой, пришло в WhatsApp — переливающаяся пульсирующая гифка с сусальным Христом, раскинувшим просторные объятия. Храни вас Господь от всех бед! Надпись тоже дергалась, мерцала, делал ее кто-то удивительно рукожопый. Школьник. Или пенсионер. Или просто идиот.
Он покрутил головой, чтобы прогнать это все, забыть. Нет, нет и нет. Нет, я сказал! Шея неприятно хрустнула. Посмотрел на супермаркет. На смартфон.
v = s ÷ t
Пересчитал для верности еще раз.
Туман должен был сожрать их 31 декабря.
Он пересчитал в третий раз и засмеялся.
Очень символично.
Он проснулся от негромкого мерного мурчания. Поискал кота, но наткнулся только на Катичкино бедро и виновато отдернул руку. Катичка сварливо забормотала, потянула на себя одеяло, еще, еще и, не просыпаясь, победила. Отобрала. Волосы у нее отросли за эти месяцы, краски купить было негде, и Катичка стала рыже-серая. Пегая. Почти совсем седая. Ей даже шло — загорелое угловатое лицо, черные резкие брови. И седина. Оба делали вид, что так и надо.
Кота не было. В комнате стоял странный, белесый, шевелящийся свет. Он привстал, по привычке схватился за телефон, уже неделю разряженный, черный, мертвый. Черт! Будильник, слава богу, ламповый, точнее — кварцевый, купленный вместе с домом, показывал шесть утра. Интересно, как долго работают кварцевые батарейки? Он снова схватился за телефон, чтобы погуглить, и только теперь проснулся окончательно.
Шесть утра. Декабрь. Должно быть совершенно темно!
Мррррррр-мрррррр-мррррррр-мррррррр…
Он пометался в поисках джинсов, не нашел и вышел на террасу так.
Все стало белым. Вообще все. Мир исчез. Не было больше долины, трех соседних домов ниже на уступ, заброшенной виллы, лего-городка внизу, супермаркета, похожего на красную сигаретную пачку, заправки, блестящей линии озера у дальнего шоссе, африканских косичек виноградников, зонтиков пиний, плавной синусоиды горизонта. Гор вдали тоже не было. Самой дали тоже. Мир был залит ровным тихим белым туманом, как будто кто-то не спеша, аккуратно наполнил громадное блюдце молоком. Почти до краев.