Марта не могла больше выдержать. Она припала к материнским коленям и прорыдала:
— Ради бога, мама, милая, перестань! Ты себе повредишь, ты сегодня так плохо себя чувствовала. Подумай о нас, обо мне: что будет со мной, если ты расхвораешься?
Роза погладила плачущую по голове. Сама она была удивительно спокойна.
— Вот видишь, и так всегда, — сказала она, усмехнувшись. — Все вы со мной такие: боитесь. А вдруг я вас чем-нибудь огорчу. Здоровая, больная — я всегда для вас опасна… всегда пугаю. Адам говорит: «Я не умел тебя ненавидеть, потому что любил. Одну только ночь ненавидел, одну минуту желал твоей смерти». Ах, а как раз надо было или убить, или излечить меня от детской жажды мести, которой я заболела, когда Михал меня бросил.
Она замолчала, затем с изумлением прибавила.
— Подумай, подумай, как поздно меня разбудили… Как поздно пришло избавление… Успею ли я еще немножко пожить? Немножко побыть человеком?
И вдруг оживилась, тряхнула головой, точно очнувшись от сна.
— Зажги, Мартуся, свет, что это мы сидим впотьмах, как совы! Сейчас покажу тебе, какой я браслет велела себе сделать из тех рассыпанных топазов.
Марта повернула выключатель и украдкой посмотрела на мать. Тень, которая взывала к ней из темноты, была чем-то отчужденным от Розы. И она боялась, что вместо хорошо знакомых черт подвижного лица, обтянутого смуглой кожей, вместо помутневших глаз и увядших, но все еще напоминающих розу губ увидит… облако — или, может быть, шестнадцатилетнюю Розали в короне гиацинтовых кос? Но Роза не изменилась. Только глаза блестели сильней, чем обычно, даже неловко становилось от этого блеска.
Подходя к шкафу, Роза бросила взгляд в зеркало.
— Не сходила к парикмахеру! Но волосы, кажется, выглядят еще неплохо.
Взяла браслет и с браслетом в руке задумалась.
— Сколько же это всего было? Две недели в Кенигсберге и месяц здесь. Итого: полтора месяца жизни.
И вдруг схватила Марту за руку.
— Ты веришь, Марта, в чудеса? — ее глаза глядели с таким напряжением, словно дочь должна была решить ее судьбу.
У Марты сжалось горло, однако она ответила без колебаний:
— Верю.
Тогда Роза превратилась в статую победы. Выпрямившись, со вздрагивающими ноздрями, с торсом самофракийской Ники, она воскликнула:
— И я верю! Должна верить, потому что со мной сотворено чудо!
Она отложила браслет, повернулась лицом к зеркалу, притянула к себе дочь.
— Смотри, видишь эти морщины на щеках, на лбу, эти фиолетовые и коричневые пятна под глазами? Ты видишь эту шестидесятилетнюю уродину? Эту несчастную карикатуру на женщину?
Марта заслонила лицо, словно защищаясь от удара.
— Нет, нет, не вижу, не говори так! Ты всегда красивая.
— Молчи! — гневно одернула ее Роза. — Не лги, не надо лгать. И ты видишь, и я вижу: розы уже нет, остался один засохший стебель. Но это ничего. Чудо все способно изменить.
Дрожащими пальцами она притронулась к вискам.
— Герхардт, когда говорил со мной, да, он действительно видел меня красивой. Голос не лжет, а в его голосе было столько тепла и восхищения. Руки не лгали, взгляд… «Ruhe, Ruhe, mein Kind».
Роза опустила голову.
— Вот здесь, — положила она руку на грудь, — здесь, над моим сердцем, бился его пульс. А здесь, — рука передвинулась к плечу, — еще не остыл след его ладони; я чувствую ее… «So dumm», — сказал он с улыбкой. И верно! Что же еще можно сказать о сердце?
И вдруг, с возмущением:
— Что? Ты смеешься надо мной? Наверно, думаешь: сумасшедшая?
Сердитый взгляд.
— Не воображай, будто я сразу поверила, вот так, с бухты-барахты, без всякой проверки. Разве я не понимаю: сорокалетний мужчина и старая баба… Через неделю я снова пришла к нему. Делаю вид, будто ничего не заметила, ничего не знаю. Он тоже. Только вот это выражение непонятной доброты… «Nun, wie geht's?»[82] — спрашивает. Не как старуху спрашивает, а как ребенка, я сразу почувствовала. Ну, и опять начала брюзжать. Жаловаться на лекарства, что не помогают, бранила немецкие аптеки. Он измерил давление. Потом сам натянул мне на плечи платье, деликатно так, заботливо. Сощурил глаза, и что-то, даже как бы слезы, заметила я между ресниц. «Ну, — говорит, — а как настроение? Обо всем, что было в жизни плохого, надо забыть. Надо думать только о хорошем, о приятных вещах. «Аn Leute, die Sie lieben»[83]. У меня прямо сердце замерло. Чувствую, что вот-вот расплачусь, стараюсь удержаться, сдвинула брови, сжала губы. А он, бедный, смотрит на меня с грустью. «Почему мы опять сердимся? — говорит. — Красивым лицам больше идет улыбка». Прописал мне новые лекарства. «Прошу вас, когда придете в следующий раз — улыбайтесь; для вас улыбка — это жизнь».