— Должно быть, это муженек велел Марте так со мной поступить, — шептала она. — Как раз сегодня так поступить со мной, сегодня!.. Так вот же тебе, негодяй.
Повеселев, она с помощью крокодила быстро сняла платок. Встряхнула его, сложила и отнесла туда же, где положила портрет отца.
Зазвонил телефон. Роза лихорадочно припудрилась, сделала холодное лицо, — может быть, Марта? — и подошла к аппарату. Едва она успела снять трубку, как послышался топот, — это Сабина слоновьей рысью бежала по коридору.
— В чем дело? — спросила Роза. — Сказала же я, что сама буду принимать звонки.
— Да нет, я просто так пришла, узнать, не попросит ли барыня чаю.
Служанка нарочно сказала «попросит», как будто обращалась к маленькому Збигневу. Роза, отчетливо слыша в трубке голос Адама, его робкие и нетерпеливые «алло, алло», бросила все же в сторону кухни:
— Прошу не мешать. Барыня как раз извиняется за опоздание, ей нужно дождаться этого воспитателя.
Сабина с треском вернулась на кухню.
В «алло, алло» Адама уже звучало отчаяние, когда Роза буркнула:
— Ну хорошо, «алло», чего ты хочешь? Ее нет.
Очевидно, Адам растерялся, потому что Роза набросилась на него:
— Да, я; ну и что? Неприятная неожиданность? Ты предпочел бы доченьку, пожаловаться ей на меня? Все вы хороши. — Она уже кипела, слова не давала сказать. — Эксплуатировать, сдирать с матери последнюю шкуру, пусть батрачит на вас, как чернорабочая, — это вы умеете, но понимания от вас не жди. — Ее голос неестественно звенел, она задыхалась. — Ничего-то они не видят, ничего не замечают, не умеют оценить. Молчи, молчи, я хорошо знаю, что ты и кто ты, — тут Роза, опасаясь Сабины, понизила голос, — приходи немедленно, да, сюда; нет, не к обеду, а сию минуту — твои гамаши готовы!
Вся дрожа, Роза хлопнула трубкой и вернулась в гостиную.
Проходя мимо большого зеркала, она взглянула на свой яркий жакет, и лицо ее снова прояснилось. «Close your eyes», — нет, в гостиной не слышно было соседского радио, а может быть, пластинка кончилась.
Роза подошла к пианино, начала перелистывать ноты. Погодя поставила перед собой обработанный для голоса этюд Шопена «Сожаление». Села, сыграла несколько тактов… Она так любила петь! Никогда не могла простить тетке Луизе скрипку…
Тетка сумела вырваться из петербургского Института благородных девиц, кончила женские курсы в Париже. Она осмелилась также отвергнуть любовь господина Шишко, земского пристава, который по долгу службы опекунствовал над дочерью ветерана, зато успела выучить (и знала в совершенстве) несколько языков, переписать в альбом — не считая «Матери Спартанки» — всего Конрада Валленрода[14] и завоевать расположение самых известных помещичьих дворов в Куявах.
Долгие годы tante меняла одну за другой усадьбы, обучала все новые школьные поколения дворянских отпрысков безукоризненному произношению французского «р-р-р» и ненависти к «дикому восточному деспоту». И, наконец, собрав небольшой капиталец и коллекцию золотых с эмалью часиков, — сувениры от благодарных питомцев, — однажды осенью появилась в Таганроге для того, чтобы смерить презрительным взглядом легкомысленную Софи, которая все позабыла: и злую судьбу своего отца-патриота, и пресловутое коромысло, на котором ее родная мать Анастазия носила ведра с водой из Терека, даже о трагедии собственного мужа не думала она, о сироте, вынужденном после смерти отца-бонапартиста поступить на царскую службу, и, видимо, вообще не имея понятия о том, что такое приличие и честь, шлялась по офицерским клубам.
Elle l’а foudroyee du regard, cette malheureuse Sophie[15]. И заперлась с отцом в кабинете.
Под вечер позвали Розу. Отец выглядел больным. Может быть, он плакал? У него были желтые щеки, красные глаза. Тетка бурно дышала, над бровями у нее блестели капельки пота, рука теребила золотое сердечко — застежку на цепочке, к которой был прикреплен лорнет. Розе объявили, что tante Louise по великой доброте своей, желая уберечь племянницу от обрусения в этой дикой стране, забирает ее в Варшаву, где она будет учиться в частном пансионе, а также в консерватории — играть на скрипке. Выезжают они через два дня, поедут железной дорогой. Эта лавина враждебных новостей: незнакомая тетка, Варшава, скрипка и железная дорога — обрушилась на Розу в октябрьские сумерки, когда мать с Юлей наряжались, чтобы пойти в клуб, и весь дом благоухал духами и свежим ванильным печеньем, которое стыло на буфете, а Манюта Псарулаки, забежав узнать, что задано на завтра по «отечественной истории», села за фортепиано, заиграла «казачью колыбельную» и ее кучер веселым малороссийским басом подпевал ей из кухни.