Почувствовав движение, толпа расступилась, и Консепсьон не осталось ничего другого, кроме как шагнуть вперед, поплотнее закутавшись в шаль. Люди провожали ее одобрительными возгласами, но она не обращала на них внимания. Она не воспользуется этим случаем ради собственной славы. Она не сделала ничего такого, чтобы заслужить ее. Она потеряла своего ребенка и, как и любая другая мать, с готовностью подтвердит, что в этом не может быть никакой славы или заслуг.
Дойдя до основания помоста, Консепсьон остановилась, отказываясь идти дальше. Она только повернулась и, помахав толпе рукой, крикнула:
— Gracias! Gracias por todo![134] — Поднялась волна аплодисментов, а затем внимание толпы переключилось на церемонию разрезания ленточки у входа в больницу.
Через несколько минут, когда торжественная часть закончилась, Консепсьон отправилась искать мужа. Но не прошла она и десяти шагов, как почувствовала, что кто-то взял ее за локоть. Она повернулась и оказалась лицом к лицу с сеньорой. Из-за скрывавшей ее широкополой шляпы Консепсьон видела перед собой только ее улыбку. Белоснежные зубы за алыми губами.
— Я рада, что удалось поймать вас, — немного запыхавшись, произнесла сеньора. Она обернулась в сторону стоявшего рядом с ней высокого мужчины. — Хочу представить вам моего близкого друга Вона. Это та самая женщина, Вон, о которой я тебе столько рассказывала.
Друг сеньоры был крепким, как скалолаз, с яркими синими глазами и выгоревшими на солнце светлыми волосами. Красив для gringo, подумала Консепсьон, хотя с Хесусом — на ее вкус, конечно, — не сравнить. Кстати, о Хесусе… Она огляделась по сторонам, но его нигде не было видно.
— Я много о вас слышал, — улыбаясь, мягко сказал мужчина и пожал Консепсьон руку. Затем он обнял сеньору за плечо и добавил: — Очень приятно в конце концов познакомиться с вами.
— Мне тоже очень приятно, сеньор, — вежливо ответила Консепсьон.
Ведя беседу с сеньорой и ее другом, она чувствовала себя неловко. Одно дело — простить ее, но совершенно другое — вести себя так, будто они с ней старые друзья.
Но сеньора, казалось, не замечала, что Консепсьон чувствует себя не в своей тарелке.
— Как замечательно, не правда ли? Я не думала, что когда-то наступит этот день. И вот мы все собрались здесь на торжественное открытие. — Она повернулась, чтобы еще раз взглянуть на больницу, и, когда полностью стало видно ее лицо, Консепсьон заметила на глазах сеньоры слезы счастья. — То, что я говорила сегодня, — чистая правда. Всем этим я обязана вам. — Она вновь перевела взгляд на Консепсьон.
Консепсьон покачала головой.
— Я ничего такого не сделала.
— Вы ошибаетесь. Если бы я не встретила вас, то не поняла бы… — Сеньора немного запнулась, но потом продолжила: — Вы помогли мне осознать, что одного моего сожаления недостаточно, что человек должен расплачиваться по долгам. Даже если это и не сможет компенсировать всего утраченного… — Она не договорила, эти слова явно причиняли ей страдание, и Консепсьон заметила, как рука мужчины крепче сжала ее плечо.
Повисло неловкое молчание, во время которого Консепсьон захлестнул шквал разных чувств. Жалость. Злость. Печаль. В основном печаль, которая, как она знала, всегда будет в ней, словно твердый кусок янтаря, получившегося из некогда свободно бегущей смолы. Перед глазами возник милый сердцу образ Милагрос, вызвав такую острую тоску, что она едва удержалась на ногах.
Внезапно у нее под шалью что-то зашевелилось и тишину нарушил тоненький, мяукающий крик. Консепсьон откинула ее; под ней оказался лежавший в перевязи у нее на груди младенец: крошечная девочка с пучком темных волос на голове и черными, как зерна кофе, глазками, которые сейчас сонно мигали. Консепсьон нежно улыбнулась ей, чувствуя, как что-то жесткое и непримиримое в ней тает. Успокаивая малышку воркующим голосом, она погладила ее по щеке.
— Ох! — Глаза Абигейл удивленно округлились, и она наклонилась, чтобы взглянуть на дитя поближе. — Я не знала… Это ваш ребенок?
Консепсьон утвердительно кивнула. Она не винила сеньору за ошеломленный вид, с каким та смотрела на девочку. Ее саму словно молнией ударило, когда она узнала, что у нее в довольно позднем для материнства возрасте (ведь ей уже исполнилось сорок пять) будет ребенок. Дать жизнь здоровому младенцу, прекрасной маленькой девочке, после стольких неудачных беременностей и рождения мертвых детей было настоящим чудом, даром Господним — другого объяснения у нее не находилось.