Погорельский-писатель неотделим в «Черной курице» от Перовского-педагога. Ведь и задумывалась волшебная повесть для племянника писателя – Алеши, будущего знаменитого русского писателя А. К. Толстого. Последние годы своей жизни (Перовский умер в 1836 году, видимо от туберкулеза) он почти без остатка отдал воспитанию племянника. Поездка с ним в Германию, где мальчик познакомился с Гёте. Усиленные занятия иностранными языками, для чего приглашались лучшие учителя и гувернеры… Затем путешествие с юным воспитанником по Италии.
«В очень короткое время я научился отличать прекрасное от посредственного, я выучил имена всех живописцев, всех скульпторов и немного из их биографии, и я почти что мог соревноваться с знатоками в оценке картин и изваяний», – записывал Алеша Толстой в своем путевом дневнике. Но не только отрешенное чувство изящного стремился воспитать в мальчике мудрый наставник. Красота, с точки зрения Перовского, одухотворена любовью ко всему живому. А потому он то опишет юному воспитаннику свои впечатления от петербургского зверинца, то пришлет в подарок мальчику живого лося, но предупреждает, что он опасен: «Помни же, мой милый Алехаша, и сам близко не подходи, и маму не пускай». То просит стараться быть умным, кланяться гувернеру и не забыть погладить собачку Каро…
«Искусство… которое диких и скитающихся людей делает кроткими и общежительными» – так определял девятнадцати летний доктор наук сущность ботаники. Можно с уверенностью сказать, что этому непростому искусству учат и публикуемые здесь две повести Погорельского да и все его творчество, знакомство с которым у читателя этой книжки, несомненно, еще впереди.
ЧЕРНАЯ КУРИЦА, или ПОДЗЕМНЫЕ ЖИТЕЛИ
Лет сорок тому назад*[1], в С.-Петербурге на Васильевском Острове, в Первой линии*, жил-был содержатель мужского пансиона*, который еще до сих пор, вероятно, у многих остался в свежей памяти, хотя дом, где пансион тот помещался, давно уже уступил место другому, нисколько не похожему на прежний. В то время Петербург наш уже славился в целой Европе своею красотой, хотя и далеко еще не был таким, каков теперь.
Тогда на проспектах Васильевского Острова не было веселых тенистых аллей: деревянные подмостки, часто из гнилых досок сколоченные, заступали место нынешних прекрасных тротуаров. Исаакиевский мост*, узкий в то время и неровный, совсем иной представлял вид, нежели как теперь; да и самая площадь Исаакиевская вовсе не такова была. Тогда монумент Петра Великого от Исаакиевской площади* отделен был канавою; Адмиралтейство* не было обсажено деревьями, манеж Конногвардейский* не украшал площади прекрасным нынешним фасадом, – одним словом, Петербург тогдашний не то был, что теперешний. Города перед людьми имеют, между прочим, то преимущество, что они иногда с летами становятся красивее… Впрочем, не о том теперь идет дело. В другой раз и при другом случае я, может быть, поговорю с вами пространнее о переменах, происшедших в Петербурге в течение моего века, теперь же обратимся опять к пансиону, который лет сорок тому назад находился на Васильевском Острове, в Первой линии.
Дом, которого вы теперь – как уже вам сказывал – не найдете, был о двух этажах, крытый голландскими черепицами. Крыльцо, по которому в него входили, было деревянное и выдавалось на улицу. Из сеней довольно крутая лестница вела в верхнее жилье, состоявшее из восьми или девяти комнат, в которых с одной стороны жил содержатель пансиона, а с другой были классы. Дортуары, или спальные комнаты детей, находились в нижнем этаже, по правую сторону сеней, а по левую жили две старушки голландки, из которых каждой было более ста лет и которые собственными глазами видали Петра Великого и даже с ним говаривали. В нынешнее время вряд ли в целой России вы встретите человека, который бы видал Петра Великого; настанет время, когда и наши следы сотрутся с лица земного! Все проходит, все исчезает в бренном мире нашем… но не о том теперь идет дело.
В числе тридцати или сорока детей, обучавшихся в том пансионе, находился один мальчик, по имени Алеша, которому тогда было не более 9 или 10 лет. Родители его, жившие далеко-далеко от Петербурга, года за два перед тем привезли его в столицу, отдали в пансион и возвратились домой, заплатив учителю условленную плату за несколько лет вперед. Алеша был мальчик умненький, миленький, учился хорошо, и все его любили и ласкали. Однако, несмотря на то, ему часто скучно бывало в пансионе, а иногда даже и грустно. Особливо* сначала он никак не мог приучиться к мысли, что он разлучен с родными своими. Но потом мало-помалу он стал привыкать к своему положению, и бывали даже минуты, когда, играя с товарищами, он думал, что в пансионе гораздо веселее, нежели в родительском доме. Вообще дни учения для него проходили скоро и приятно, но когда наставала суббота и все товарищи его спешили домой к родным, тогда Алеша горько чувствовал свое одиночество. По воскресеньям и праздникам он весь день оставался один, и тогда единственным утешением его было чтение книг, которые учитель позволял ему брать из небольшой своей библиотеки. Учитель был родом немец, в то время в немецкой литературе господствовала мода на рыцарские романы и на волшебные повести, и библиотека эта большею частию состояла из книг сего рода.