Cette femme est devenue tellement ambitieuse que ses meilleures intentions peuvent être tournées en ridicule, car elle est si en dehors dans toutes ses actions que l'on ne sait vraiment à quoi s'en tenir, et du reste je crois que l'on peut dire d'elle sans risque d'être démenti, qu'elle a rarement l'idée de la veille, toujours l'idée du jour et jamais celle du lendemain. C'est le seul moyen de faire son chemin et de ne pas se tromper.
Depuis que l'on attend Monsieur de Barante comme ambassadeur à Pétersbourg, vous trouvez chez toutes les femmes et sur toutes les tables La vie des ducs de Bourgogne, quant à l'ambassade française ceux-ci l'apprennent par cœur, ce qui du reste prouve toujours en faveur de l'indépendance du caractère de ces messieurs et de la dignité que chaque homme doit avoir de son être quand il fait partie d'un pays comme la France où tout respire la liberté, c'est au moins dans ces termes que j'ai une fois entendu s'exprimer le petit baron d'André.
Mille choses de ma part à papa ainsi qu'à mes frères et sœurs, dites-leur que je les aime et les embrasse de cœur.
Adieu mon bien cher, j'espère que vous ne vous ennuyez pas trop à Soulz et que la cure de raisin vous fera beaucoup de bien, car c'est maintenant votre tour de vous trouver en bonne santé.
Je vous embrasse comme je vous aime, bien fort.
Tout à vous
d'Anthès
NB.
Linski et Platonoff sortent de chez moi et me chargent de mille amitiés pour vous.
[En marge de la 3ième feuille:]
Ce que je vous dis de l'Empereur est vrai, je l'ai de bonne source et inédit.
Петербург, 18 октября 1835
Мой драгоценный друг, вы и представить себе не можете, с какой надеждой и каким нетерпением жду я дней почты, ведь вы с 23 сентября не подаёте признаков жизни, уверен, это не из лени: она не входит в число ваших слабостей, но оттого-то мне и неспокойно, что я не знаю, чем объяснить ваше молчание. Как я уже писал в одном из писем, с самого начала вы меня избаловали, так что теперь придётся вам терпеть все связанные с этим последствия, и по возвращении вы убедитесь, что в этом отношении я чрезвычайно требователен. Однако надеюсь, что вскоре ваше письмо рассеет мои тревоги, я же знаю, у вас есть потребность писать мне, рассказывать обо всём, что вы повидали и сделали, и тогда мой друг Жан-Вер не будет на мои вопросы уныло отвечать: «Для вас сегодня ничего нет». Этого чудака вы чрезвычайно осчастливили своим последним письмом. Бог знает, что вы там ему написали. Он заявился спозаранку и разбудил меня; не заговори он о вас, я уж точно велел бы ему убираться прочь, но он был так доволен, и до того приятно было слушать, как он вас расхваливает, какой вы добрый, любезный, как вы старались благодетельствовать ему в Гааге. Словом, литания всех ваших достоинств, известных мне уж ничуть не хуже, чем ему. Прежде чем приступить к рассказу о петербургских новостях и сплетнях, скажу несколько слов о себе и своём здоровье: оно, мне кажется, не столь хорошо, как должно бы. Я так похудел после того, как простыл на Водах, что стал беспокоиться и пригласил врача, но он уверяет, что здоров я как никогда, слабость же после плеврита вполне естественна, к тому же мне много раз пускали кровь, так что слабость моя ещё и результат кровопусканий; тем не менее он велел мне носить фланелевые фуфайки, поскольку считает, что я весьма склонен к простудам, а это единственное средство уберечься. Признаюсь откровенно, что подобное назначение превышает мои денежные возможности, и я не знаю, как мне быть с этими фуфайками, они весьма дороги, вдобавок доктор заявил, что теперь мне придётся носить их постоянно. Следовательно, понадобится несколько штук.
Вы, должно быть, заметили, что пишу я в письмах всё только о нас с вами — это самое интересное для нас обоих; однако на сей раз не могу не рассказать вам кое-какие новости об Императоре и его последнем приезде в Варшаву, тем более что газеты этого не напишут, поскольку не узнают, по той же причине умолчит и Геверс.
На обратном пути из Калиша[88] Император на несколько дней остановился в Варшаве, и дворянство направило своих депутатов приветствовать его. Он их принял, но на первых же словах резко оборвал, объявив, что не желает слушать пожеланий, идущих не от души; что за несколько месяцев до восстания его так же заверяли в любви и преданности и однако же обманули как человека и государя; что мечта о независимой Польше — это утопия, от которой следует отказаться; что он сделает их счастливыми вопреки их нежеланию, но при первом же замеченном в столице волнении прикажет её разрушить; что приняты все меры предосторожности (в самом деле, только что достроили крепость, которая доминирует над городом); что маршала[89] следует воспринимать так, будто это он сам, и что он заранее одобряет все действия маршала, настоящие и будущие. Всё происходило именно так, и если бы все императоры и короли всегда говорили, как Николай, и действовали так же, никаких революций не было бы, а все мы были бы счастливее. К несчастью, люди, подобные ему, редки. Но поскольку во всём и всегда есть комическая сторона, прелестная Элиза[90] взяла эту часть на себя. Теперь она рассказывает, будто знала о враждебных намерениях поляков в отношении Императора, а её паломничество к Святому Митрофанию преследовало единственную цель — спасение Императора от польского кинжала; заодно с этой она рассказывает и другую историю, о крестьянине, которая якобы случилась с ней в России и принесла правительству большую пользу. Вот её слова:
88
Калиш — город в Польше, где 27—28 февраля 1813 г. был заключён Калишский союзный договор между Россией и Пруссией против Наполеона I; место проведения войсковых манёвров. В 1835 г. в Калише состоялись манёвры с участием сводного отряда гвардии. Николай I 1 августа отправился туда морем через Данциг вместе с принцем Нидерландским.
89
Генерал-фельдмаршал, светлейший князь Варшавский, граф Эриванский Иван Фёдорович Паскевич (1782—1856) — с марта 1832 г. наместник Царства Польского с особыми полномочиями.