Посещение епископа значительно укрепило позиции Российской, Духовной Миссии в Японии. Как писал отец Николай в благодарственном письме епископу Вениамину, «миссия наконец стала на твердую. почву». Отныне японское правительство вынуждено было считаться с ней. После гонений в Сендае и Хакодате оно запретило провинциальным властям преследовать христиан. В 1873 году был снят вывешенный в публичных местах указ XVII века, запрещающий принятие христианства, под тем предлогом, что все уже успели выучить его наизусть. Однако было понятно, что это означало смягчение позиции правительства по отношению к христианам.
Изменения в отношении правительства Японии были отмечены отцом Николаем, хотя сознание большей части населения перестраивалось гораздо медленнее. Отец Николай писал: «Вообще кажется, нельзя сомневаться, что правительство не прочь бы разрешить и полную свободу вероисповеданий, но, принимая во внимание образ мыслей всего народа, нужно сознаться, что такое разрешение действительно было бы несколько неблаговременно» [22]. Так, народ одной из западных провинций взбунтовался из‑за того, что принял присланного из Токио проповедника, чье учение пыталось объединить традиционные для Японии синтоизм и буддийскую философию, за христианина. В общем, обстановка была достаточно сложной. Далеко не все японцы готовы были перенимать у иноземцев их религию.
С горечью указывает отец Николай на неравные условий православной и других христианских миссий. На 1873 год в Японии существовало 12 католических миссий и 12 протестантских! «Нас всего двое. И потому, судя по–человечески,· нам не будет стыдно, если не на нашей стороне окажется преобладание…» писал отец Николай [23]. Он просил у Синода хотя бы полного укомплектования миссии, т. е. еще двух иеромонахов.
Основной надеждой для Православия, по его словам, являлись не Токио и не Хакодате, а Сендай. Учение там распространялось быстро, число православных составляло уже более 300 человек. Однако Япония попрежнему не разрешала иностранцам въезд во внутренние районы страны, в т. ч. в Сендай. Отец Николай испрашивал разрешения на въезд, но ему было отказано. Католики оказались хитрее. Один из миссионеров нанялся к какому‑то сендайцу преподавателем греческого и латыни, контракт провели через Министерство просвещения и он получил разрешение на въезд. Японцы в Сендае были православными, но, нё разбираясь в тонкостях учения и не имея рядом священника, они были просто обречены перейти в католичество… Единственный выход из этого отчаянного положения отец Николай видел в рукоположении нескольких японцев в священнический сан, о чем и просил епископа Вениамина. Он писал: «Без японских священников миссия рискует остаться и без христиан» [24].
Миссии не хватало самого необходимого, даже книг. «У нас обоих здесь русские школы, и у меня одного до восьмидесяти учеников, разделенных на три класса, а учебников всего по одному экземпляру: учатся читать по листкам старых газет; грамматику, арифметику, географию, историю все пишут под диктовку и потом уже учат; в старшем курсе для перевода приходится разрывать книги и раздавать по листкам. Из России никак не могу добиться книг, сколько ни просил» жаловался отец Николай [25].
В 1874 году в Японию наконец прибыли еще двое иеромонахов Моисей (Костылев), 25 лет от роду, и Евфимий (Четыркин), 27 лет, оба из Киево–Печерской лавры [26]. С йими на смену Сартову приехал и брат отца Анатолия, Яков Дмитриевич Тихай, бывший учителем пения в одной из московских гимназий; основной обязанностью его стало обучение японцев пению. Первое впечатление от Японии у новоприбывших было довольно благоприятным, хотя и не совсем однозначным: «Японцы народ образованный. Образование их отличается не высотой и не глубиною, но чрезвычайною распространенностью в массах народных. В Японии все почти умеют читать и писать..; Нравы японцев, взаимные отношения их отличаются большой утонченностью. Японец, пожалуй, хитр и лукав, но в то же время необыкновенно вежлив и услужлив» [27].
К тому времени вся служба в церкви уже велась пояпонски; большинство переводов осуществлялось с китайского при помощи Пекинской православной миссии. Однако отмечалось, что «много предстоит еще поправок и переводов… на чисто народный японский язык; в настоящее время такой перевод почти невозможен за неимением у самих японцев народного, понятного всем письменного языка; ученые японцы пишут и говорят полуяпонским и полукитайским образом выражения мыслей…» [28]
Большие трудности были с обучением японцев пению. Отец Анатолий жаловался, что если дети как‑то схватывают мелодию, взрослым это почти недоступно. Первому псаломщику миссии, Виссариону Сартову, стоило немалых усилий создать церковный хор. «Между японцами, кроме многого другого, большой недостаток в басах и сильных голосах, и потому наш хорик поет очень тихо» писал о. Анатолий [29]. «Достигнуть и тех малых результатов в этом отношении, которые есть теперь, при полном незнакомстве японского уха с гармонией и при дикой для европейского уха японской национальной и религиозной музыке, стоило весьма больших трудов» [30].
Миссии по–прежнему категорически не хватало средств. Священным Синодом было выделено на постройку церквей в четырех городах миссии 12 ООО рублей, т. е. по 3 ООО на каждую. В то время за эти деньги можно было только купить землю. Поэтому главным источником были пожертвования. Великий князь Алексей Александрович, побывавший в Японии в 1872 году во время своей поездки по Дальнему Востоку, выделил 3 500 долларов на церковь в Токио и 1 500 долларов на церковь в Хакодате (1 доллар тогда равнялся 1,5 рублям). Большую помощь в сборе пожертвований оказывали члены Японской миссии, бывшие настоятелями российских храмов: Г. Г. Сретенский (Церковь Вознесения (малого) на Большой Никитской) в Москве, Н. Н. Демкин (Благовещенская церковь на Васильевском острове) и Ф. Н. Быстров (Михайловская церковь в Инженерном замке) в СанктПетербурге.
В критическом положении миссия оказалась в 1876 году в связи с русско–турецкой войной. Вся благотворительная деятельность российской общественности сосредоточилась на нуждах балканских славян. Пожертвования на православных в Японии за весь год составили 80 рублей. Отец Анатолий был вынужден написать письмо Вениамину, тогда уже епископу Иркутскому и Нерчинскому, о своем бедственном положении. Миссия в Хакодате включала: школу для православных детей, куда ходили и дети язычников, причем 16 беднейших детей находились на содержании миссии; также там был уже священник–японец о. Павел (Савабе) и диакон–японец, чьи семьи тоже были на содержании миссии, равно как и трое катехизаторов, четверо певчих и четверо школьных учителей. Отец Анатолий писал, что дальше содержать такое количество людей нет никакой возможности, и, если не придет помощь, миссию придется сворачивать. Подобные письма были отправлены им на Афон и еще во многие другие места. С окончанием войны положение несколько улучшилось.
В 1879 году ряды русских миссионеров пополнила Мария Александровна Черкасская. Она стала учительницей в недавно образованной при Токийской миссии школе для девочек. Сохранились ее записки. Так, по приезде Черкасская отмечала: «Японец перенимает у иноземца искусства и науку, а затем под благовидным предлогом выпроваживает его из страны, особенно если заметит в нем властолюбие…» [31]Японец всегда относится к иноземцу как к гостю и никогда как к хозяину. Уже со своего прибытия на вокзал в Токио миссионерка могла убедиться в популярности отца Николая. Все извозчики знали его адрес. Миссия была расположена в районе Суругадай, на высоком холме, видном в те времена из любого места столицы. Здания миссии Черкасской понравились, она отметила: «Везде порядок и вместе изящество вкуса, которым преимущественно, как видно, дорожат японцы, любящие все прекрасное и изящное». Что касается школы для девочек, то тут Черкасскую ждало разочарование: школа представляла собой «три ветхие хаты». «Крыша течет, стены при малейшем стуке готовы развалиться… Вместо фундамента гнилые столбики, на которых покатый пол трясется от шагов:,, В середине стен пустота, или, вернее, гниль, грязь и жилище огромных крыс, проедающих эти бумажные стены… Крыша течет, так что бедные дети во время дождя должны перебираться с места на место, перетаскивая с собою столики и все учебные принадлежности. А ночью приходится просыпаться не только от шума, поднимаемого крысами, но и от неприятного ощущения при сознании себя в насквозь от проливного дождя промокшей постели, что довелось уже испытать и мне… И до ученья ли тут, когда и холодно, и нездоровится, и, может быть, голодно… Не придется ли мне, вместо проповедницы, превратиться в сестру милосердия и лечить хворающих детей?..» [32]