— Ага. И ты бы играл на краденой?.. Ты битый фраер[18], морэ. А делаешь из себя целку. Кнута тебе жалко, но инструмент из коллекции — требуешь. Дай, мол, сюда любовь свою, бедный цыган-музыкант.
— Замнем, — сказал Граф. — Хорош базарить. Ты вот что скажи: как попала эта гитара в его руки? Это же батовский инструмент.
— Говорит, наткнулся на барахолке в Чите. Был там с ансамблем, увидел издали чудака. Тот мордовал эту вещь, не понимая, что у него в руках. Терзал при народе. Все дело случая. Повезло. Кнут взял ее за бесценок, как табуретку.
— Задаром, значит, досталась. — Граф усмехнулся. — Так и уйдет от него.
— Для тебя, Граф, стараюсь.
Граф глянул, будто ударил шилом.
Раджо осекся: с Графом не пошутишь. Вроде цыган по рождению, но у него свои шутки. Бывало, зажжет за столом в кабаке бумагу весом сто долларов и пригнется с ней, скатерть поднимет. «Морэ, ты что?» — «Беда, хассиям[19]! Рубль потерялся, ищу…» Цыгане смеялись. А это он так гуляет, с такими причудами. Если ж по-трезвому — сторонись его. Говорили, Граф держит общак[20]. Свой банк у него, своя агентура и вилла не то на Кипре, не то в Америке. Ну, и любит ваньку валять; а если что, из любого делает клоуна.
— Короче, — сказал, отводя глаза, Раджо, — будет тебе гитара. Кнут сам ее принесет.
— Душа болит, морэ. Жалко мне этого рома. Может, оставим, как есть?
— Кончай. Карусель завертелась, — выговорил Раджо. — Пойду я.
— Нет, брат, поедем со мной, полегчает. Я приглашаю.
Кнут сидел в сквере у памятника Грибоедову и смолил сигарету за сигаретой. Время к вечеру, надо куда-то идти, а все обрыдло. «Раджо и Граф, Граф и Раджо…» — вертелось в мозгах, как припев неведомого шлягера. Оба знают, что нет у него ни камней, ни ловэ. Снюхались, видно. И что-то им нужно. Какой еще «вариант»? Граф зря ни слова не говорит. «Вариант»? Кнуту вспомнилось: Граф приставал, гитару хотел купить, помахивал пачкой долларов. Он сам бренчит мало-мало… Два-три аккорда — его потолок, «цыганочка с выходом» в теплых компаниях. Отдать ему батовский инструмент — все равно что невесту послать на панель. Или продать в бордель дочку.
— Мэрав ман![21] — вырвалось вслух у Кнута.
Мысли пошли дальше сами. Надо найти барона. Барон Графу вправит мозги. Только он, а больше никто. Это — раз. Второе: Раджо. Что с Раджо? Тут темное дело. Он другом был. Цыгане не подставляют друзей. Но Раджо — чер[22], а вору закон не писан. И все-таки он закоренный ром, так?
— Не помешаю? — Черноволосая женщина, лет тридцати, с макияжем, как для кино, смотрела в упор, вынимая из сумочки сигареты.
— Свободно…
— Я на минуту, — сказала она с хрипотцой. — Выкурю сигаретку. Не возражаете?
— Сиди сколько надо, — резко ответил Кнут.
— Зачем так грубо, мы незнакомы.
— Я же сказал — свободно. Кури, твое дело.
Женщина сбила мысль, ведущую к истине. Надо уйти самому. Она не отстанет… Она прикурила от зажигалки и, щурясь, спросила по-свойски:
— Не в духе, молодой человек? Чем помочь?.. Я не кусаюсь, ты не беги.
Вокруг были люди. Парны смотрела сочувственно.
— Я бы с тобой пошел, — сказал медленно Кнут, желая отшить ее наконец, — да зелененьких нет. Или берешь деревянными?..
А ей — что с гуся вода. Усмехнулась:
— Ты мне понравился. Я тебе дам за красивые глазки. Ты не цыган ли, парень? Я от цыган без ума.
— Обойдусь, дорогая… — Кнута развлек разговор.
— Есть женщина? — поинтересовалась она матерински. — Может, ты голубой?
Кнут засмеялся:
— Цыгане обходятся, знаешь ли, без чужих. Нет своей — лучше потерпеть. С улицы не берем.
Глаза биксы[23] расширились от деланного ужаса.
— Как это можно терпеть?
— Секрет, — веселясь, сказал Кнут. — Большой секрет для маленькой компании.
Вот так баба!
— Как тебя звать, красавец? — спросила она, чуть придвинувшись.
— Роман. А ты, белолицая?
— Вика. Годится? — Она невзначай положила теплую руку ему на бедро. — Пошли со мной, — подмигнула она.
— Не серчай, — сказал Кнут. — Настроение не позволяет. Да и некогда.
— Я просто тащусь от тебя, — тихо сказала Вика.
— Нельзя мне, — сказал Кнут, хмелея. — Кроме того, имей в виду: цыгане не делят ни с кем ни женщину, ни свободу, ни лошадь.
— Брось это, морэ, — внезапно молвила Вика, и от этого «морэ» Кнут отрезвел. — Я знаю цыган. Вы такие же. Ваш один ром покоя мне не дает. Слова говорит, сорит баксами. Угорел от меня. А ты что, особый?