Историю, которую мне поведали братья Черкашины, можно назвать классическим примером “презентации невинности”, о которой рассказывал лейтенант Лёша, и я ещё раз помянул добрым словом того безвестного опера, который преподавал в их спецшколе МГБ. Между “презентацией невинности” и “презумпцией невиновности” огромная разница.
— Товарищи, — обратился я к близнецам, — я, видимо, совершил ошибку, не предупредив вас заранее, что я не беру у вас интервью для газеты “Юный чекист”, а допрашиваю в качестве свидетелей. Поэтому я не дал вам подписать нужные для этого документы, надеясь на то, что столь ответственные товарищи, как вы, не будут сознательно вводить следствие в заблуждение. Сейчас, выслушав ваши показания, я вынужден напомнить, что свидетель несёт уголовную ответственность как за дачу ложных показаний, так и за отказ от дачи показаний. И предупреждаю, что могу вас взять под стражу прямо на месте, не испрашивая ни у кого предварительного разрешения.
— Не забывайте, где вы находитесь! — фальцетом воскликнул тот, который назвался Андреевичем.
Но я уже его не слушал, а повернувшись к лейтенанту Леше, приказал:
— Лейтенант, мне кажется, что давление и количество адреналина в крови у этих товарищей совершенно не соответствует показателям, необходимым для откровенной беседы со следователем. Прошу вас откорректировать эти показатели для оптимального хода следственного процесса.
Лейтенант Лёша стал медленно подниматься со стула.
К сожалению, в их спецшколе практические занятия, видимо, проводились из рук вон плохо. Или же целью командования была подготовка в этой спецшколе чистых юристов-теоретиков. Вроде помощников прокурора.
Я смог в этом воочию убедиться, когда Лёшин сапог, просвистев в воздухе, ударил не в чью-то промежность, а по крышке стола снизу.
Оба близнеца успели отскочить к стене, стол подскочил вверх, а стоявшая на нём чернильница ударилась в потолок, оставив большое и безобразное чернильное пятно. После чего она с шумом упала на пол, разлетевшись на осколки, как фугасная авиабомба.
Лёша прыгал на одной ноге, держась правой рукой за ушибленную ногу, а левой — пытаясь расстегнуть кобуру с наганом. Близнецы, побелев от страха, стояли, прижавшись к стене, под копией с картины Айвазовского “Бриг “Меркурий” после победы над двумя турецкими кораблями соединяется с эскадрой Черноморского флота”. Я готов поклясться, что именно эта картина вдохновила одного из близнецов придумать заказанную князем Боргезе композицию “Потопление нашими боевыми пловцами советского линкора “Новороссийск” в Севастополе”. Длина подписи была почти одинаковой.
Разница между журналистским и чекистским следствием заключается не только в темпах расследования, но и в том, что, в отличие от журналиста следователь не имеет права верить не только в неправдоподобное, но и в невероятное.
Несмотря на то, что мой спепдознаватель временно вышел из строя и, сняв сапог, внимательно изучал пальцы на своей правой ноге, дело своё он сделал. Хотя болевого порога не было, давление и количество адреналина в крови близнецов пришли к показателям, если не оптимальным, то весьма близким к ним.
— Кто придумал историю с итальянцами? — спросил я, указывая пальцем на Андреевича. — Ты?
— Нет, не я, — прошептал он побелевшими губами.
— Кто же? Он? — и я указал на брата Александровича.
Тем временем Лёша надел сапог и доложил о боеготовности.
— Из Москвы прислали директиву, — признался при виде встающего Лёши Николай Андреевич, — в целях идеологического воспитания личного состава на конкретном примере вражеских козней.
— Кто взорвал линкор? — спросил я.
— Не знаю, — признался Черкашин, — мина наверное. С войны осталась. Он, может быть, её якорем зацепил, когда вставал на рейде.
— Почему же, — продолжал я допрос, — дело сразу повернули в сторону диверсии? Кто приказал это сделать?
— Потому что это была диверсия, — убеждённо, как монах-фанатик с костра, воскликнул до этого молчавший Александрович.
Лёша приблизился к нему, явно намереваясь повысить подследственному давление и добавить в кровь адреналина, что в сочетании с болевым порогом могло бы дать неплохие результаты.
— Уберите его, — закричал Александрович, — я всё вам объясню!
— Отставить! — скомандовал я Лёше. — Сядьте на место, лейтенант, и ждите мою команду!
— Пусть в коридор выйдет! — неожиданно заявил Александрович. — При нём ничего не скажу.
— Лёша, — приказал я, — выйди в коридор, потренируйся на урнах. Сюда никого не пускай.
Лёша, прихрамывая, вышел.
— Садитесь, — предложил я близнецам, — в ногах правды нет. Так я вас слушаю, Геннадий Александрович.
— Полковник, — зловеще прошипел он, — а вы не думаете, что вам придётся ответить за подобное поведение в официальном учреждении военно-морского флота?
Отсутствие Лёши сразу придало ему храбрости.
— Вы знаете, — с булганинской мягкостью в голосе ответил я, — структура моей подчинённости при проведении данного расследования является в своём роде уникальной. Облачённый огромными полномочиями я в то же самое время не несу ни перед кем никакой ответственности. Я бы хотел, чтобы вы оба это правильно поняли. Конечно, вы имеете право обжаловать мои действия в предусмотренном законом порядке, Но только после дачи показаний. Итак, я вас слушаю.
Из рассказанного братьями на этот раз вытекала изумительная картина. Оказывается, уже на следующий день после катастрофы по всему Севастополю прошёл слух, что мину под линкор подложили итальянцы, Но “итальянцами” в Севастополе называли какое-то таинственное подразделение, окопавшееся в Артиллерийской бухте.
Начальство, поймав этот слух и вспомнив, что линкор нам достался от Италии, тут же сколотило грубую легенду о чёрном князе Боргезе и его сусловской флотилии.
— Так, — сказал я с довольным видом врача, убедившегося на вскрытии в правильности поставленного диагноза, — значит, они и взорвали корабль? А по чьему приказу?
— Я не говорил, что они взорвали линкор, — заикаясь от волнения, сказал Черкашин Александрович, — я вам только передал суть ходивших по городу слухов и о решении ГЛАВПУРа ВМФ воспользоваться этим слухом. Больше, поверьте, товарищ полковник, я ничего не знаю.
Тут уже наступила грань, где кончалась “презентация невинности” и начиналась “презумпция невиновности”.
— Не знаете? — переспросил я и перевёл взгляд на Андреевича. — Вы знаете?
— Это подразделение нам не подчиняется, — промямлил Андреевич, — оно находится в прямом подчинении Министерства обороны.
— То есть, маршала Жукова? — уточнил я.
— Выходит, что так, — согласился Андреевич, отводя глаза.
— Почему их так называют “итальянцами”? — продолжал допытываться я.
— Говорят, что первоначальную подготовку этому подразделению преподавали итальянские инструкторы, взятые в плен во время войны, — ответил Черкашин, — но я точно ничего не знаю. Знаю, что это центр подготовки подводных подрывников. Слово диверсант там не употребляется.
— Но фактически это такие же подводные диверсанты, как диверсанты князя Боргезе? — уточнил я.
— Вы хотите сказать, — широко открыл глаза Андреевич, — что это диверсанты маршала Жукова? Вы понимаете, что вы говорите?
— Но это не я сказал, — улыбнулся я в ответ, — это вы употребили фразу: “Жуков и его диверсанты”[5].
Содрав с близнецов подписку о неразглашении и пообещав заплатить за разбитую чернильницу и побелку потолка (как-никак “казённое имущество”), я, сопровождаемый прихрамывающим Лёшей, покинул здание штаба флота.
— Чуть ногу не сломал, — пожаловался лейтенант.
— У вас практические занятия в школе проводились? — поинтересовался я.
— Нет, — признался он, покраснев, — как Сталин умер, так практические занятия и отменили. А у предыдущих выпусков практика почти всё учебное время занимала.
— В нашем деле главное — теория, — утешил я его, — а практика приложится. Это дело наживное. Катер у вас есть? Или лодка.
5
Через 40 лет Н.А.Черкашин повторит эту фразу на страницах “Морского сборника” № 6 за 1995 год. (авт.)