Эта фаза разрушения творения объясняет частично поэтику «разрыва» писателя. Дом представляется в его стихах материальной реализацией разумной конструкции, системой связей, которую поэту предстоит превратить в порошок, чтобы вернуться к изначальной чистоте, свойственной различным частям мира[483]. Сабля становится метафорой поэтического языка и, без сомнения, восходит к древности, приводя нас к христианской теме слова Божьего — «острее всякого меча обоюдоострого»[484]. Отношение между инструментом измерения и верой отчетливо выражено в двух последних стихах. Сабля, являющаяся для поэта и верой и Глаголом, поведет его к победе в «битве со смыслами».
Связь сабли со словесным творчеством становится очевидной при чтении дополнения к этому тексту, в котором автор перечисляет писателей, которые, по его мнению, обладали этим «оружием». Этот короткий список весьма интересен, поскольку способными «регистрировать мир» считаются Ломоносов, Гоголь, Козьма Прутков, Вильям Блейк, Гёте и, конечно, Хлебников[485]. Поэтический процесс описывается Хармсом как бег слов за предметами, которые движутся в пространстве, освобожденные от «закона логических рядов»: «Самостоятельно существующие предметы уже не связаны законами логических рядов и скачут в пространстве куда хотят, как и мы. Следуя за предметами, скачут и слова существительного вида. Существительные слова рождают глаголы и даруют глаголам свободный выбор. Предметы, следуя за существительными словами, совершают различные действия, вольные, как новый глагол. Возникают новые качества, а за ними и свободные прилагательные»[486].
Во время этого процесса рождается новая речь, свободная, части которой не связаны между собой силой связей, чья логика так же произвольна, как традиционный синтаксис и обычные грамматические отношения: «Так вырастает новое поколение частей речи. Речь, свободная от логических русел, бежит по новым путям, разграниченная от других речей»[487].
Стихи, следующие за этой цитатой, показывают потенциальную свободу поэтической речи в противоположность физическому принуждению, которое может ощущать существо в своем теле, поскольку последнее представляет собой границу по отношению к миру предметов:
Здесь дано прекрасное описание процесса стирания привычных границ, обусловленных деспотическим разрезанием мира на части, вслед за которым, благодаря новому разрезанию, последует, наконец, истинная встреча предмета и слова, обретающего в конце концов истинный смысл. В чисто поэтическом плане разграничение, о котором идет речь в этих строчках, приводит нас к нескольким из тезисов Юрия Тынянова, высказанных в много раз упомянутой книге «Проблемы стихотворного языка» (1924), в которой критик-формалист показывает «влияние стихотворных разделов на смысл»[489]; это деление меняет привычные границы слов и, следовательно, увеличивает их возможности. Итак, мы можем констатировать, что метод, использованный поэтом в строчках, которые мы только что анализировали, находится в большой близости к сдвигологии Крученых, текучести Туфанова или к деформации Матюшина.
При чтении этой тетради, анализ которой мы продолжим, становится ясно, что Хармс пытается развить новую логическую систему, которая непосредственно отразилась в его поэтике. Эта система называется: cisfinitum.
Цисфинитум
Cisfinitum — таково название одного из текстов Хармса, написанного в октябре 1930 года в форме письма, адресованного другу, философу Леониду Липавскому, более известному под именем детского писателя Леонида Савельева[490]. В предисловии к философско-математическому трактату поэт без колебаний отбрасывает научную логику, отдавая предпочтение логике «творческой»:
483
Дом встречается и в стихотворении «Звонитьлететь» («Вот и дом полетел...»), написанном немного позднее (см.: Собр. произв. Т. 2. С. 43—44), к которому мы вернемся чуть позже в этой же главе (см. примеч. 216 к наст. главе).
484
Послание к Евреям. 4, 12. См. также в Апокалипсисе о Христе, из уст которого «выходит острый с обеих сторон меч» (Откр. Иоанна. 1, 16).
485
Связь с Гёте обращает нас к Фаусту в тексте «Месть», уже исследованном нами в предыдущей главе. Что же касается Хлебникова и Гоголя, связь с ними установлена (см. о первом главу 1 наст. изд., а о втором — нашу статью: Daniil Harms dans le con texte de la littérature de l'absurde russe et européenne // Contributions des savants suisses au Xe congrès international des slavistes à Sofia, septembre 1988. Bern: Peter Lang, 1988. P. 145—169). Строка последней части «Сабли» («сабля — мера») Хармса приводит нас к брошюре Хлебникова «Время — мера мира» (Пг., 1916). Имя Козьмы Пруткова несколько раз встречается в записных книжках Хармса, и прямая связь с ним обэриутов очевидна, что подсказывает нам название статьи (уточним, однако, что в ней не идет речь о Хармсе):
488
489
Это название одной части второй главы книги:
490
Мы приводим текст по рукописи (ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 371). Этот текст из 6 пунктов имеет второе название — «Падение ствола», которое фигурирует как подзаголовок, но именно оно упоминается в оглавлении к рукописи. Текст написан 16 октября 1930 г. в Петербурге (sic!). Леонид Липавский (псевдоним «Савельев» образован от отчества Савельевич), кому адресовано это письмо, входит также в объединение чинарей, о которых пойдет речь немного позднее в этой работе. «Cisfinitum» опубликован Г. Урманом: Neue russische Literatur. Almanach. 1979—1980. Bd. 2—3. S. 139—141. Отметим, что название «cisfinitum» возникает сначала в латинских буквах, но позднее Хармс употребляет прилагательное «цисфинитный», написанное кириллицей. Эпистолярная форма нередко используется Хармсом, в особенности в текстах, адресованных Я. Друскину («Связь», «Пять неоконченных повествований»).