Даниил Хармс и конец русского авангарда

Так и у Друскина в сочинении «О голом человеке» нагота — символ восприимчивости субъекта к частям мира, но при условии, что они будут также освобождены от обязательных отношений, в которые обычно их стремится заточить быт. Далее в тексте, обсуждающем «правильное окружение себя предметами», писатель изображает квартуполномоченного[761], который должен благоустроить свое пространство. Совершенно голый, он начинает с нуля, к которому должен быть направлен всякий художественный опыт. Было бы ошибочно начать со стула, так как это неминуемо потребовало бы наличие стола, при котором возникает необходимость в лампе, а затем — в кровати, а значит, и в покрывале и одеяле, в комоде и т. д. Такая манера окружать себя предметами ошибочна, пишет Хармс, так как «в каждом пункте этой системы может возникнуть побочная система — веточка»[762]. Например, на стол захочется непременно постелить скатерть, поставить вазу, которая, в свою очередь, потребует наличия цветов и т. д. Эта манера неправильна, поскольку, если удалить хотя бы один предмет, разрушится целая система (ваза для цветов без цветов смехотворна), что было бы немыслимо, если окружить себя «шарами», являющимися символом совершенства, как и круг, и «целлулоидными ящерицами»: «Уничтожение одного предмета нарушает всю систему. А если бы голый квартуполномоченный надел бы на себя кольца и браслеты и окружил бы себя шарами и целлулоидными ящерицами, то потеря одного или двадцати семи предметов не меняла бы сущность дела. Такая система окружения себя предметами правильная система»[763].

Если применить это рассуждение к литературному творчеству, мы будем иметь дело с восхвалением разрушения традиционных грамматических категорий, которые также представляют собой систему последовательных подчинений, исходящих от разума и препятствующих процессам познания. Следовательно, нет ничего неожиданного, что на этой стадии развития Хармс занимается проблемой разрушительной фазы в художественном творчестве. Именно как метафору словесного творчества следует понимать слова «окружение себя предметами». В третьей части — «Правильное уничтожение предметов вокруг себя» — писатель показывает, что в неправильной системе, где все составляющие прочно связаны единством, исчезновение одного из предметов тяжело воспринимается человеком: даже самое незаинтересованное лицо страдает, «потеряв кровать и подушку, и доски пола»[764], когда узнает муки жесточайшей бессонницы. В то время как если бы окружение себя предметами происходило по правильной системе, где составляющие независимы друг от друга, то разрушение «целлулоидной ящерицы» или равно как другого «совершенного подарка» было бы с легкостью воспринято субъектом, освобожденным от случайностей:

«Уничтожение же вокруг себя всегда совершенных подарков, деревянных шаров, целлулоидных ящериц и т. д. более или менее бескорыстному человеку не доставит ни малейшего сожаления. Правильно уничтожая вокруг себя предметы, мы теряем вкус ко всякому приобретению»[765].

В этих строчках — прекрасное восхваление отстранения и присущей ему свободы. Мы встречаем те же мысли относительно желания в сочинении Друскина «О голом человеке». Преодоление желания — это воистину полнота «сейчас», отмена времени, бессмертие без смерти. Это то, что следует из четвертой части «Трактата более или менее по конспекту Эмерсена» — «О приближении к бессмертию», которую мы приводим полностью:

«Всякому человеку свойственно стремиться к наслаждению, которое есть всегда либо половое удовлетворение, либо насыщение, либо приобретение. Но только то, что не лежит на пути к наслаждению, ведет к бессмертию. Все системы, ведущие к бессмертию, сводятся к одному правилу: постоянно делай то, чего тебе не хочется, потому всякому человеку постоянно хочется либо есть, либо удовлетворять свои половые чувства, либо что-то приобретать, либо все более или менее зараз. Интересно, что бессмертие всегда связано со смертью и трактуется разными религиозными системами либо как вечное наслаждение, либо как вечное страдание, либо как вечное отсутствие наслаждения и страдания»[766].

Так же как он констатировал бесполезность представления бесконечности с помощью прямой, Хармс отвергает идею вечной жизни, которая могла бы существовать в будущем и, следовательно, является лишь предметом желания. Этой проекции в пространстве и во времени писатель предпочитает преодоление обеих путем их сосредоточения в нулевом месте-времени, которое есть жизнь здесь и сейчас. Тогда жизнь, как целлулоидная ящерица, шары и другие «совершенные подарки», не имеет особенного смысла, то есть направления: она бессмысленная, вечная. Пятая, и последняя, часть, «О бессмертии», заключается всего в одной фразе:

761

Фраза такова: «Предположим, что какой-нибудь совершенно голый квартуполномоченный решил обстраиваться и окружать себя предметами» (там же).

762

Во время первого прочтения этой рукописи мне не удалось разобрать прилагательное «побочная»: «Тут в каждом пункте этой системы может возникнуть побочная система-веточка: на круглый столик захочется положить салфетку, на салфетку поставить вазу, в вазу сунуть цветок» (там же). Существует другой текст Хармса на ту же тему: «Вот я сижу на стуле. А стул стоит на полу. А пол приделан к дому. А дом стоит на земле <...>» (Хармс Д. «Вот я сижу на стуле...» (Б. д.) // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 315). Немного дальше в наст. главе мы приведем этот текст полностью.

763

Хармс Д. Трактат более или менее по конспекту Эмерсена. С. 311—312.

764

Поскольку мы опубликовали эту часть с двумя пропусками, мы позволим себе процитировать его начало, отмечая курсивом то, что было пропущено: «Один, как обычно, невысокого полета французский писатель, а именно Альфонс Доде, высказал интересную мысль, что предмет к нам не привязывается, а мы к предметам привязываемся. Даже самый бескорыстный человек, потеряв часы, пальто и буфет, будет сожалеть о потере. Но даже если отбросить привязанность к предметам, то всякий человек, потеряв кровать и подушку, и доски пола, и даже более или менее удобные камни и ознакомившись с невероятной бессонницей, начнет жалеть о потере предметов и связанного с ними удобства» (там же. С. 312). Эта тема потери — основная в прозе Хармса: очень часто персонажи теряют то предметы, принадлежащие им, то части их тел (что приводит к их рассеиванию), то, что еще хуже, свою личность. Так происходит, например, в случае с Кузнецовым в тексте без названия 1935 которому на голову падают кирпичи, и с каждым новым ударом он теряет кусочек памяти и, следовательно, — кусочек фразы, которую он произносит, и последние вразумительные слова которой (впоследствии он теряет дар речи) таковы: «Ну кто же я?» (Хармс Д. «Жил был человек...» // Русская мысль. 1985. № 3550. 3 января. Литературное приложение. № 1; публ. Ж.-Ф. Жаккара под псевдонимом «И. Петровичев»). Мы вернемся к этому тексту в 4-й главе. Нам кажется, что мы не ошибемся, предложив прочесть с этой точки зрения «Потери», в которых мир кажется ускользающим сквозь пальцы бедняги Андрея Андреевича: «Андрей Андреевич Мясов купил на рынке фитиль и понес его домой.

По дороге Андрей Андреевич потерял фитиль и зашел в магазин купить полтораста грамм полтавской колбасы. Потом Андрей Андреевич зашел в молокосоюз и купил бутылку кефира, потом выпил в ларьке маленькую кружечку хлебного кваса и встал в очередь за газетой. Очередь была довольно длинная, и Андрей Андреевич простоял в очереди не менее двадцати минут, но когда он подходил к газетчику, то газеты перед самым его носом кончились.

Андрей Андреевич потоптался на месте и пошел домой, но по дороге потерял кефир и завернул в булочную, купил французскую булку, но потерял полтавскую колбасу.

Тогда пошел прямо домой, но по дороге упал, потерял французскую булку и сломал свое пенсне.

Домой Андрей Андреевич пришел очень злой и сразу лег спать, но долго не мог заснуть, а когда заснул, то увидел сон: будто потерял зубную щетку и чистит зубы каким-то подсвечником» (Хармс Д. Потери / Избранное. С. 56; Полет в небеса. С. 373). См. также текст «Скасска», упомянутый в примеч. 218 к наст. главе. Тема потери связана с темой бессилия как творческого, так и полового:

«Лев Маркович (подскакивая к даме). — Разрешите!

Дама (отстраняясь ладонями). — Отстаньте!

Лев Маркович (наскакивая). — Разрешите!

Дама (пихаясь ногами). — Уйдите!

Лев Маркович (хватаясь руками). — Дайте разок!

Дама (пихаясь ногами). — Прочь! Прочь!

Лев Маркович. — Один только пистон!

Дама (мычит, дескать, «нет»).

Лев Маркович. — Пистон! Один пистон!

Дама (закатывает глаза).

Лев Маркович (суетится, лезет рукой за своим инструментом и вдруг оказывается, не может его найти).

Лев Маркович — Обождите! (Шарит у себя руками). Что за чччорт!

Дама (с удивлением смотрит на Льва Марковича).

Лев Маркович. — Вот ведь история!

Дама. — Что случилось?

Лев Маркович. — Хм... (смотрит растерянно во все стороны).

Занавес

1934».

(Хармс Д. Обезоруженный, или Неудавшаяся любовь. Трагический водевиль в одном действии // Amour et sexualité dans la littérature russe du XX^e siècle: (Actes du colloque de l'Université de Lausanne). Bern: Peter Lang, 1991. P. 239—240; публ. Ж.-Ф. Жаккара). Этот текст входит в один из предполагаемых сборников писателя; см. по этому поводу конец примеч. 43 к наст. главе. Мы вернемся к теме творческого бессилия немного дальше.