Это так, но где же здесь опыт?! Какой ясный и мощный опыт может быть зашифрован в туманных образах и аллегориях, скрыт под масками театральных персонажей, которых каждый из нас может увидеть в себе? Читая, мы как будто вспоминаем, открываем в себе фрагменты той реальности, которая странно и в то же время рельефно описывается в тексте. В аллегорических одеяниях перед нами предстает наш собственный, индивидуальный опыт мышления. Он беден и слаб, не находит опоры в себе самом, но неожиданно – вначале нетвердо, потом все смелее и смелее опираясь на слово, на образ, на метафору, – обретает силу, развивается, крепнет, подготавливая человека к путешествию вглубь своего сознания.
Именно такие тексты, передающие опыт мышления, и являются наиболее действенными и долговечными. Их способность адаптироваться к стремительной смене культурных и исторических реалий поражает. Эти тексты выживают, несмотря на очевидную еретичность, на тотальные сожжения библиотек, полный культурный упадок, одичание, смену эстетических критериев, – кажется, что они обладают механизмом самовоспроизводства. Некогда возникнув, они создают импульс, которому не суждено угаснуть, но, наоборот, – развиться, ожить в чужом воображении, обретая жизнь в индивидуальном человеческом опыте.
Я говорю: «обретая жизнь». Но каким образом нечто мертвое, чужеродное может вновь ожить через опыт другого человека? Что является той структурой, которая может соединить два человеческих опыта мысли – «живой» и «текстуальный» – в единое целое, в эмбрион нового мышления? Разумно предположить, что эта структура есть метафорическая ткань текста, опутывающая своей сетью сознание читателя и соединяющая свои невидимые волокна с щупальцами тех потенциальных образов, которые населяют изначальную, «родовую» память человека.
Итак, мы движемся путем образов. Среди многих, кто некогда шел этим путем, мы выбираем Данте. Стараясь проникнуть в скрытый, структурный смысл его образов, мы не ищем ни поэзии, ни истории, ни случайности. Наша цель – проникнуть в его опыт мышления[1].
Образ есть атом мира мышления, и человек, мыслящий образами, помимо своей осознанной воли должен соткать мир из этих атомов, пристыковывая их друг к другу, переплетая их невидимые нити, устремляя основу и уток навстречу друг другу. Единичный образ, не укорененный в мысленном мире, легко становится добычей случайности, отсекающей все нестойкое, не обретшее систему. Поэтому образы, существующие в воображении автора и читателя, способны вести диалог лишь в пределах созданного ими мира, соединяясь на перешейке, имя которому – текст.
Текст – зримая реализация мира образов, попадая в который, читатель прежде всего должен свыкнуться с ландшафтом, «акклиматизироваться», ощутить своей стопой прочность той земли, куда его забросила жажда мыслительного опыта. Он оглядывается, пересиливая легкую дрожь, старается понять смысл тех элементов пейзажа, которые его обступают, словно бы стремясь поглотить, вобрать в себя, умертвить своим магическим взглядом. И вот путешественник уже начинает разгадывать смысл окружающих его предметов, он узнает их, пробуждая в своей памяти унаследованный опыт осознания. Он оказался на месте того, кто некогда вообразил этот мир. Он становится автором.
Конечно, все, что я сказал о ландшафте, – метафора. Под ландшафтом нужно понимать выражение некоего состояния духа (точнее сказать – когнитивного состояния), которое трансформируется в образы, способные вызвать в любом человеке соответствующее настроение, воспоминание о подобном состоянии, некогда пережитом. Разгадывая их, читатель получает возможность до известной степени отождествиться с автором, ощутить в себе ту исходную точку, с которой автор некогда предпринял путешествие в мир мыслительного опыта.
Обратимся к первой терцине «Божественной комедии». Перед нами ландшафт. Человек, утратив истинный путь, бредет по тропе в сумраке лесной чащи. Но в это, казалось бы, зримое, природное описание вплетаются два странных намека, изменяющих ясную картину. Тропа, по которой движется путник, оказывается «тропой нашей жизни». Иными словами, Данте априорно утверждает сопричастность каждого из живущих тому пути, по которому он некогда двигался. Тропа магическим образом притягивает читателя, помещая его в некую свою точку, хотя и отличную от той, в которой находился флорентиец. Читатель сопричастен его пути.
Такая сопричастность предполагает наличие изначального опыта движения по этой тропе. Он, бесспорно, есть – это опыт жизни. Таким образом, Данте в первой строке «Комедии» апеллирует к изначальному, самому древнему и естественному опыту – опыту жительствования человека. Но его опыт уникален – он ощущает себя в середине, в самой глубине опыта жизни. Он начал свое движение с небывалой точки, стремясь завершить его в точке невообразимой.
1
Необходимо отметить, что уже давно существует исследовательская традиция, обращенная к «анатомии гениальности». К этой традиции бесспорно принадлежат О. Э. Мандельштам и Поль Валери. См.: Мандельштам, 1994; Валери, 1976. «Разговор о Данте» Мандельштама не является в строгом смысле слова ни философским исследованием, ни, тем более, литературоведческой работой, однако по степени проникновения в смысл текстов флорентийца, в их скрытую «механику» эта книга оставляет позади себя множество научных трудов. Поэтому мы убеждены, что использованный этими авторами метод анализа механизмов креативности, отраженных в тексте, исключительно ценен и, более того, необходим и для формального научного анализа сочинений флорентийца.