Угасающая реальность лишает человека поддержки, но человек находит ее в будущем. Одиссей узнает дорогу домой и грядущие опасности, тем самым как бы «актуализируя» будущее и вытесняя зримую реальность в бездну, в Аид. Эней, создающий свой мир взамен старого, утерянного, видит души людей, ожививших и прославивших созданную им реальность – таким образом, он словно бы оказывается в том Риме, который еще не существует «физически».
Итак, в обоих текстах присутствует «путешествие в путешествии» – странствие героев в царстве мертвых в поисках знания о будущем. Но, если мы захотим утверждать, что обе поэмы принадлежат к одному жанру, наше суждение окажется опутанным сетью заблуждений. «Одиссея», бесспорно, является эпосом, ибо описывает гибель сакрального мира, и знание, обретенное в царстве мертвых, может спасти только человека, но не его вселенную. «Энеида», напротив, начинает свой риторический бег в точке смерти троянского мира и счастливо завершает его обретением новой родины, новой жизни, счастья новой судьбы. Таким образом, созданная мантуанцем поэма является не эпосом, но преодолением эпоса, его противоположностью, и структурное сходство текстов есть лишь обманчивый псевдоморфизм. Эней, повторяя эпическое странствие, преодолевает смысл эпоса, ибо логика его путешествия неумолимо приводит к творению мира, а не к его разрушению. Нисходя в мир мертвых, он тем самым вступает в счастливое потенциальное будущее созданного им мира.
Здесь я позволю себе мысленно обратиться к Данте и задаться вопросом: а эпичен ли флорентиец? На первый взгляд, утвердительный ответ бесспорен, ибо Данте стал свидетелем гибели того мира, вне которого он себя не мыслил, – и в этом смысле он, конечно же, человек эпоса (что более чем справедливо и с исторической точки зрения). Однако эта видимость обманчива: не случайно взгляд ищущего спасения флорентийца был обращен к Вергилию. Данте осознал, что умирающий мир вынуждает выживших создавать себе новое пристанище, так же как распадающаяся жизненная реальность вынуждает человека искать мысленное убежище в своем сознании, проходя череду трансформаций-образов. В стихах мантуанца приор-изгнанник нашел столь необходимый ему опыт преодоления эпического – то есть опыт преодоления убивающего чувства разлитой повсюду смерти человеческой вселенной, избегая при этом трагического одиночества человека, вопрошающего бездну. Данте, ощутивший бесконечность креативной силы, обретаемой лишь ценой гибели человеческого мира, не оказался, тем не менее, пленником единичности и создал новый мир, открытый для всех тех, кто утратил свои дома среди руин гибеллинской вселенной. Возможно, этим и объясняется то чудо, благодаря которому несчастный изгнанник смог столь стремительно обрести славу, одарившую его бессмертием среди живых.
Однако возвратимся к тому, что последовало за пробуждением индивидуальной рефлексии. Со смещением философского интереса в сторону гносеологии и этики наблюдается неожиданный возврат к «мифологизации» мыслительного опыта, омертвевшего в эпосе. Мы видим, что объектом внимания Сократа и его последователей стали анализ и фиксация социального и этического опыта человека. Рефлектирующий человек вновь перестал быть «единичным» (если здесь уместно применить кьеркегоровский термин) и превратился в элементарную частицу общества, в одну из нитей социальной ткани. Объектом рефлексии с необходимостью становится вновь установившаяся социальная реальность, ее логика и законы, осмыслению подвергаются принципы сосуществования людей, позволяющие удержать социум от распада, не прибегая при этом к сакральным актам. Такой механизм был найден, и имя ему – этическая система. Мыслительный опыт манипуляции с этическими категориями требует зримых примеров, которые могут быть с некоторым допущением названы «этическими мифами». Один из таких мифов приведен Платоном в заключительной части «Государства»[7].
Памфилиец Эр, неожиданно оживая на погребальном костре, рассказывает о том, что он видел в царстве мертвых, как наказываются грешники и награждаются праведники. Представление о загробном мире у Платона принципиально отличается от того, что можно обнаружить у орфиков и досократиков. Платон впервые вводит представление о грешниках и праведниках, получающих воздаяние исходя из этических критериев. В доклассических текстах потусторонняя судьба души зависела целиком от знания, будь то сакральное знание орфиков, основанное на мистериальной практике вспоминания, или индивидуальная рефлексия досократиков, вычленяющая единый принцип мироустройства. Под спасительным знанием понималась концентрация мыслительного опыта, но отнюдь не следование этическим нормам.
7
Существует любопытная гипотеза о восточном влиянии на платоновское представление о загробном мире – см.: Шейнман-Топштейнб, 1988.