В десять утра, минута в минуту, я вошел в табачную лавочку Болле.
— Есть одна пачка «Голуаз-блё», если ты еще не отучился курить черный табак, — вместо приветствия сказал папаша.
Хорст уже ждал меня.
— Сервус, Даниэль! — Прищурившись, он осмотрел меня с ног до головы. — Вижу, что всё обошлось без синяков.
— Откуда ты знаешь? — вырвалось у меня.
Глядя на мою изумленную физиономию, Хорст расхохотался.
— Плохим бы я был функционером по особым поручениям, если бы не знал, что происходило вчера в «Уютном уголке». У Франца здоровенная блямба на скуле. Он подозревает, что ты хватил его кастетом.
— Вот еще! С меня довольно моих кулаков. Вообще всё так по-дурацки вышло. Чем-то я им не понравился, и они решили хорошенько меня отделать.
— Понимаешь, какая штука, — уже серьезно начал Хорст, — там собрались безработные. Настроение у них, можешь не сомневаться, было не слишком радужным. И вдруг появляется в пух и прах разодетый парень, заказывает добрую порцию сарделек, ест, пьет, прислушивается и даже вмешивается в разговор. А у Герберта — пять человек семья, он уже продал последние крепкие штаны. Вот он и сорвался. Мне уже влетело за тебя от руководства. Но разве я мог предположить, что ты заберешься на окраину!
— Мне очень жаль, что так получилось. Но вот эти ребята, юнгштурмовцы… Откуда они появились?
— Неужели ты вообразил, что мы могли позволить, тебе разгуливать по Берлину без присмотра? — просто сказал Хорст.
— Я бы хотел извиниться перед Францем.
— Ладно, когда-нибудь он вызовет тебя на товарищеский матч и постарается заплатить по счету. А теперь поедем. Тебя ждут.
— Бленкле?
— Конрад сейчас в Руре. Тебя проинформирует другой товарищ.
И вот мы уже перед Домом Карла Либкнехта. Темно-серое пятиэтажное угловое здание со множеством широких трехстворчатых окон.
В холле нас останавливают два крепких парня со значками «Рот Фронта» на лацканах пиджаков.
— Кого ты привел, Хорст?
— Всё в порядке, Лоренц. У него встреча с Вильде.
Поднимаемся на четвертый этаж. Там размещены ЦК КСМГ и Окружной комитет Берлин-Бранденбургской организации комсомола.
— Внизу у нас всегда дежурят красные фронтовики. Мало ли что может случиться, ну а этим парням палец в рот не положишь, — рассказывает мне Хорст.
— Разве и до рукопашной доходит?
— А как ты думаешь? Не раз совали свой нос штальгельмовцы, да и коричневые пробовали свои силы. Им, видишь ли, хотелось захватить самого Тедди.
— Товарища Тельмана? Ну и как же?..
— Дали им по зубам. Коричневые едва унесли ноги. После мы подобрали два пистолета и девять кастетов… Вот в эту дверь, Даниэль.
Мы вошли в небольшую комнату, и на меня, словно буря, налетела какая-то девчонка:
— Сервус, сервус! Мы рады твоему приезду. Как устроился? Что это у тебя вышло в «Уютном уголке»? Видел ли ты в Москве Беккера? Хорст, нечего таращить глаза. Марш по своим делам!
Хорст ухмыльнулся, подмигнул мне, — мол, теперь держись, — и вышел.
— Ты ел что-нибудь сегодня?
— Постой минутку… Я всё-таки хотел бы знать, с кем разговариваю.
— О, церемония представления! Я — Вильде, политический секретарь Берлин-Бранденбургской организации. Имя — Грета. Довольно с тебя? — Она протянула маленькую загорелую руку, и я ощутил крепкое, почти мужское пожатие.
— Садись сюда. Рассказывай. — Она подтолкнула меня к стулу, а сама легко взлетела на край стола и азартно заболтала ногами. Не девчонка, а какой-то черный вихрь!
В Москве мне много рассказывали о Грете Вильде. С уважением, гордостью и чуть насмешливо.
В германском комсомоле она пользовалась не меньшей популярностью, нежели Ольга Бенарио[26]. Страстная, упорная, отказавшаяся от девичьих радостей и удовольствий, она была родной сестрой наших комсомолок эпохи гражданской войны.
Собираясь отвечать на град вопросов, обрушенных на меня Гретой, я исподволь ее разглядывал.
Миниатюрная, с коротко стриженными густыми иссиня-черными волосами и черными, как угли, глазами, сверкающими за толстыми стеклами круглых очков, она скорее напоминала подростка. У Греты были резкие, угловатые жесты и низкий, с хрипотцой, этакий «цыганский» голос. Выцветшая русская косоворотка с расстегнутым воротом заправлена в синюю юбчонку, и совершенно открытые сандалии на голых ногах… Ничего не скажешь, забавная дивчина!
— Ты что меня так рассматриваешь? Не нравлюсь? — без тени кокетства спросила Грета и лихо тряхнула головой.
26