— Нет, с родителями. И еще со старшей сестрой. Но у меня своя комната.
— Слушай-ка, а это удобно? Как-никак посторонний человек, и так внезапно…
— Не беспокойся, Даниэль. Все подготовлены.
Он открыл французским ключом входную дверь, и мы поднялись по лестнице.
— О, да ты роскошно устроился! — воскликнул я, когда мои полуботинки утонули в упругом ворсе большущего ковра, покрывавшего весь пол площадки.
Руди ухмыльнулся.
— Сейчас увидишь, — загадочно пообещал он и, минуя высокие белые двери с медными ручками и медными же дощечками с фамилиями владельцев квартир, потащил меня в самую глубь, где тоже была дверь, только поменьше и без модной дощечки. Впрочем, на кусочке картона каллиграфическим почерком было выведено: «Господин Фриц Шталь, портной».
— Моя работа, — признался Руди. — Я же по специальности график.
Прежде чем он успел достать ключ, дверь распахнулась и нам навстречу выглянуло улыбающееся девичье лицо.
— Наконец-то! Здравствуй, дорогой кузен.
— Моя сестра — Ани. Это — Даниэль.
— Идите же скорей. Мы ждем вас к ужину.
В передней нас встретили родители Руди. Худенькая пожилая женщина с такими же, как у него, острыми зеленоватыми глазами и невысокий усач в свободной домашней куртке.
— Мы вам очень рады, Даниэль, — сказала фрау Шталь. — Чувствуйте себя как в родном доме.
— А твой чемодан уже принесли, — сказала Ани. — Он в вашей комнате.
Пока мы мылись, Руди сообщил, что его отец — социал-демократ с 1910 года и что Ани — активистка Социалистического союза молодежи.
— Никак не перетащу их к нам, — несколько виновато признался Руди, растирая шею и грудь мохнатым полотенцем. — И тут, по-моему, дело не в убеждениях, а в консервативности мышления. Это вообще характерно для немцев. Если уж мы десять лет носим котелок, то перейти на мягкую шляпу — целое событие!
Нас ждал сытный ужин. Острая тюрингская колбаса, мягкий гарцевский сыр, смалец, творог, тяжелые фаянсовые чашки с кофе.
Отец Руди закурил трубку и стал жаловаться, что после войны портняжное мастерство переживает упадок. Вот он — высококвалифицированный мастер, а должен восемь часов в день ворочать десятикилограммовым утюгом. А силы уже не те, да и война оставила по себе память. Окопы — это ревматизм. Он протянул свои руки с искривленными, распухшими в суставах пальцами. Но он не теряет надежды, что всё в конце концов наладится. Вот если бы коммунисты не проявляли такой непримиримости, можно было бы добиться полного единства действий двух рабочих партий Германии и заставить капиталистов пойти на значительные уступки.
— Ты повторяешь передовые «Форвертса»[34], папа, — горячо возразил Руди. — Мюллер и Гильфердинг скорее найдут общий язык с Людендорфом, нежели с Тельманом.
Шталь-старший невесело вздохнул и стал сосредоточенно ковырять проволокой в большой фарфоровой трубке, которая сипела, хлюпала и никак не хотела разгореться.
— И в вашей партии, само собой разумеется, есть неглупые люди… Тот же Тальгеймер. Он-то прекрасно понимает, что социал-демократы не враги рабочих… Но вы не хотите его слушать. Вам подавай всё сразу. Вам запутал голову этот Тельман.
— Ах, папа, тебе пора понять, что бебелевская идиллия в вашей партии давно окончилась. И никакой Тальгеймер не заставит нас теперь видеть в социал-реформистах революционеров. Что же касается Бебеля…
— Не смей произносить это великое имя! — Отец Руди стукнул по столу трубкой.
— Фриц, ради бога, успокойся. Руди, неужели ты не можешь оставить отца в покое?
— Ты впервые в Берлине, кузен? Понравился ли он тебе? — быстро спросила Ани.
— Он представляется мне несколько мрачноватым. Но ведь за пять дней мало что можно узнать.
— Там есть бутылка пива, мать. Предложи гостю. А я, пожалуй, пойду прилечь. Спокойной ночи, Даниэль.
И старший Шталь, так и не раскурив свою большую фарфоровую трубку, вышел, приветливо кивнув мне головой. Фрау Шталь вышла вслед за мужем.
Мы остались втроем, и Ани тотчас же набросилась на брата:
— Вот она, ваша сектантская нетерпимость! Неужели ты не можешь говорить с отцом в другом тоне!
— Ах, да при чем здесь тон! Мы просто расходимся во взглядах и с отцом и с тобой… Ты хочешь пива, Даниэль?
— Слушайте, дорогие мои кузен и кузина, — сказал я, — давайте поговорим о чем-нибудь другом. А то мне надо или провалиться сквозь землю, или отправляться обратно в «Баварию».
— Вот еще глупости! — возмутилась Ани. — Мы ругаемся каждый вечер, когда собираемся вместе. Так что привыкай, дорогой кузен! Хочешь пива?