— Я не хочу пива… но, ради аллаха, как это получилось, что Даниэль Дегрен из Льежа стал кузеном брата и сестры Шталь?
— Да очень просто, — рассмеялся Руди. — Всё это придумала мама, когда я сказал, что ты будешь жить у нас. У нее, видишь ли, и в самом деле была какая-то дальняя родственница в Бельгии. По материнской линии. Так почему бы ей не жить в Льеже и не иметь сына по имени Даниэль!
— Эх вы, желторотые конспираторы! — сказала Ани. Она на три года старше Руди и чуть-чуть важничает.
— Ну если ты не хочешь пива, то пойдем спать, — предложил Руди.
Я с энтузиазмом принял его предложение и пожелал спокойной ночи своей новоявленной хорошенькой кузине.
У Руди была маленькая, но уютная комнатка. Полка с книгами, небольшой стол, кровать. Под кроватью лежали гантели. Для меня была поставлена раскладушка, застланная белоснежными простынями. На стене портрет Карла Либкнехта, баскетбольный мяч в сетке и еще какая-то фотография в рамке, затейливо выпиленной из фанеры.
— Устраивайся. Вот твой чемодан. Если хочешь почитать, поставь эту лампу на полочку.
Руди разделся, остался в трусах и майке. Под кожей, покрытой первым легким загаром, скользили эластичные мышцы.
— Ты спортсмен?
— Играю в баскетбол и немного занимаюсь гимнастикой. А ты?
— Был боксером.
— Ого! Но почему был, а не есть?
— Не всем нравилось, что этот вид спорта оставляет метины на физиономии. Пришлось прекратить.
Руди сел на кровать и ткнул подбородок в колени:
— Ты присутствовал при очередном семейном конфликте, и мне бы хотелось… В общем, отца после войны будто подменили. Он был активным социал-демократом и молился на Августа Бебеля. А вернулся с войны смертельно перепуганным человеком. Точно смерть, с которой он там встречался, пригнула его к земле. Правда, он еще пробовал вмешиваться в наше воспитание. Запретил матери посылать меня и сестру на детские богослужения и говорил, что бог — плохой спутник в жизни пролетария. Да… Но что-то в нем оборвалось. И хотя формально он в партии остался, политика перестала его интересовать. Подняться хотя бы на одну ступеньку вверх — вот что занимало его воображение. У нас, знаешь ли, называют мелких интеллигентов «пролетариями со стоячими воротничками». Зарабатывают они куда хуже квалифицированных рабочих, а фанаберии хоть отбавляй. Пустое брюхо прикрывают крахмальным пластроном! Вот и отца потянуло к этой категории людей, и он настоял на переезде сюда, в Карлхорст, чтобы не общаться с бедняками. А сам? Квалифицированный портной, а устроиться так и не смог. Стал гладильщиком. Соседи, те, что живут за высокими белыми дверями, едва кивают головой, когда встречаются с… господином Шталем. Зато дядюшка Янке, скорняк, — не компания для отца…
Он грустно замолчал.
Я закурил сигарету и подошел к окну. В открытую форточку легкий ветерок гнал пахучий ночной воздух. В Карлхорсте дышалось легко и свободно, не то что в центре города.
— А тут еще я не оправдал отцовских надежд. Где-то в глубине души он понимает, что стоячий воротничок уже не для него. Но меня мечтает увидеть в крахмале и котелке… Между прочим, сигареты не самое лучшее для тренировки боксера!
— Так я уже не боксер, а только бывший.
— Да это так, к слову… Когда я кончил школу и устроился учеником на предприятие Эмиля Фридемана — это такая полиграфическая фабрика в Кройцберге, — отец был страшно доволен: «Станешь графиком или ретушером! Всегда хватит на бутерброд с колбасой». Ну, ладно! Я каждый день вскакивал чуть свет и целый час добирался на дампфбане[35] до центра. А там от Алекса еще добрых двадцать минут на своих двоих. И работа, скажу тебе, не из приятных. Таскал на себе огромные бутылки с кислотой. Бегал за молоком для хозяйки, убирал помещение, топил печи, выполнял обязанности курьера. И всё же находил время учиться ретушерству. В общем, десятичасовой рабочий день, да прикинь три часа на поездки. Не так-то это легко! А если добавить и общественную работу, то на сон оставалось не более пяти часов. Ани потащила меня за собой в Социалистический союз, но, скажу тебе по правде, мне было не до хоровых песен и танцев, которыми они увлекались. В четырнадцать лет я уже на собственной шкуре знал, что такое эксплуатация. Вступил в профсоюз, а это, Даниэль, путь борьбы, совершенно конкретной и беспощадной. Кто кого! Скрутит ли нас в бараний рог господин Фридеман, или же мы хорошенько хватим его по жирному брюху. В общем, ушел я из Социалистического союза, и Ани до сих пор не может мне этого простить. Но самое-то главное впереди! Я стал квалифицированным ретушером, и Фридеман вынужден был платить мне сорок две марки в неделю. Немалые деньги, Даниэль, и отец просто помолодел от гордости за своего сына. Ведь мой заработок был выше, чем у него! Он сам сшил мне из дорогого английского материала парадный черный костюм: «Ты теперь крепко встал на ноги, сынок!» Как бы не так!