Руди опять замолчал, взбил длинную плоскую подушку и, неслышно ступая босыми ногами, подошел ко мне:
— Не деликатничай, Даниэль. Если хочешь спать, скажи прямо. Я совсем заговорил тебя.
— Должен же я знать жизнь своего кузена! А спать мне совсем не хочется.
— Тогда подожди, мы всё же хлебнем с тобой пива.
На цыпочках он вышел из комнаты и притащил бутылку пива и высокие стаканы.
Мы сели плечо к плечу на его кровать, и Руди разлил темный, как нефть, напиток по стаканам:
— Черное баварское… Отец его любит. Прозит, Даниэль!
«Прозит, Даниэль!» В моих ушах всё еще звучал высокий, чуть в нос, голос Герхарда фон Люцце. Он ведь тоже избрал меня в качестве исповедника.
— Отец был уверен, что в свободные часы я торчу у «друзей природы». А я к тому времени уже руководил территориальной комсомольской организацией Карлхорста. Да и Бруно Кюн захватил меня в свои лапы. Мне поручили руководство юными спартаковцами всего большого Лихтенберга. «Я не умею работать с детьми», — плакался я. Но Бруно… Ты еще его не знаешь! Он сказал: «А ты думаешь, что я уже с пеленок был пионерлейтером? Коммунист должен уметь всё». В общем, он меня «обработал», и я из Руди просто превратился в Руди «Киндербюро».
Он усмехнулся, но горечи в его усмешке я что-то не заметил. Скорее всего, ему было приятно носить такую своеобразную кличку.
— Так вот, я жил двумя жизнями. Осенью двадцать седьмого, как я уже тебе говорил, я стал полноправным ретушером на предприятии Фридемана и почти одновременно, в сентябре, во время празднования МЮДа[36], я получил партийный билет из рук самого Вильгельма Пика. На Экзерцирплац, где когда-то муштровали кайзеровских солдат, пришли комсомольцы и юные спартаковцы. Пик поздравил меня и крепко пожал руку. Мои ребятишки прыгали, как сумасшедшие, и орали: «Руди, хох! Руди, хох!» Даже порывались качать по русскому обычаю. А я… я чувствовал себя, как альпинист, поднявшийся на самую высокую гору… Ну и, конечно, очень быстро благополучию нашего дома пришел конец. Я ушел от Фридемана и скоро должен был продать черный парадный костюм.
До́ма… до́ма все молчали: отец, мать, Ани… Какой-то молчаливый ад! Я приходил только ночевать, да и то не каждый день. Ну а ел что придется.
— Постой-ка, Руди, — сказал я. — Вот, передай это твоей матери.
Я вытащил из пиджака конверт с деньгами, который получил от Хорста, и протянул его Руди.
Комнату освещало лишь слабое сияние заходящей луны, но я знал, что в этот момент лицо Руди вспыхнуло как пламя.
— Деньги! Зачем это? — спросил он, резко отстранив мою руку с конвертом.
— Что же ты думаешь, я сяду на шею твоим родителям?
— Ты плохо меня понял. Отец никогда не попрекал меня куском хлеба.
— Ты — это ты, а я всего лишь твой фальшивый кузен, — попытался пошутить я.
— Смотри! — воскликнул Руди.
Он перебежал комнату, на ходу повернул выключатель и, сорвав со стены фотографию в выпиленной из фанеры рамке, протянул мне.
Из одного овала на меня смотрел Руди Шталь, из другого какой-то незнакомый парень в гимнастерке и тоже в пионерском платке.
— Кто это?
— Читай.
Под фотографией тушью очень старательно было выведено по-немецки:
«Руди Шталю от Ильи Деглина. 9/IX 1928 г., Москва».
— Это Ильюшка… Пионервожатый Бауманского района… Я жил у него дома. Понимаешь, ел его хлеб и этот самый борщ, который варила его мать. И поверь, их бюджет был весьма скромен.
— Так ты был в Москве! — воскликнул я.
— А как же. И в Москве, и в Артеке.
— Как же так получилось, что я тебя не видел?..
— А я тебя видел… Ты был тогда с Зориным и Визнером.
— С Эрнстом! — поправил я.
— Эрнст — это и есть Визнер. А ты — Дмитрий Муромцев. Митя из Международного киндербюро.
— Фу ты черт! И ты даже не намекнул…
— Конспирация! — весело сказал Руди и, не вытерпев, громко расхохотался.
Я бросился на него. Мы схватились, и, хотя он был гибкий как угорь, я поймал его на «тур де бра» и швырнул на кровать.
— Ну и здоров же ты, кузен Дегрен! — приговаривал он, пытаясь вывернуться из моих объятий.
— Шалишь, шалишь, брат! Не выйдет! — пыхтел я, норовя взять его «полунельсоном».