Год назад сынок родился. И не в меня, а весь в Лизу. Голубоглазый, светленький и очень крупный. Но у лжи, говорят, короткие ножки… так, что ли? В общем, догнали мою ложь, Митя. Через девять лет, а всё же догнали. Кто-то из вологодских заявление в губККа[4] написал. Так, мол, и так, секретарь губкома комсомола Курасов Андрей Георгиевич вовсе не тот, за кого себя выдает, а единственный сын изверга и палача революционного пролетариата, жандармского подполковника, удравшего к белым. И подтвердить-де это может вся Вологда. Меня вызывают и спрашивают: «Так кто был твой отец, товарищ Курасов?» Я отвечаю, согласно анкете, что был он писарем в полицейском участке. «Значит, ты однофамилец известного в Вологде жандармского подполковника Курасова?» — «Нет, — отвечаю, — не однофамилец, а сын, но ненавижу его так, как вам и не снилось». — «Значит, ты, Курасов, в партию обманным путем проник?» Я стал всё рассказывать… Вот как тебе. Выслушали, покачали головами и передали вопрос о моей партийной принадлежности в ячейку. За исключение проголосовали единогласно. Вывели из состава губкома партии и губкомола. Лиза первоначально тоже от меня отшатнулась. «Ложь, — говорит, — между нами, Андрей. Трудно мне через нее переступить». Но переступила, поверила мне моя Лизанька. Отобрала у меня наган. Живи, мол, борись, доказывай. А когда в Москву поехал, то выкрал у нее из шкафчика револьвер и в портфель спрятал. Так, на всякий случай. А она телеграмму прислала: «Не смей и думать об этом».
— Да разве ты думаешь? Ведь это, Андрей, страшное дело. И комсомольцы так никогда не поступают, — лепетал я, холодея от ужаса.
Мне показалось, что Курасов вот сейчас, в темноте, вытащит из-под подушки револьвер и пальнет себе в висок. Соскочив с кровати, я подсел к нему и схватил его за руки:
— Лучше дай мне наган, я его спрячу.
— Успокойся, — сказал Курасов. — Стреляться я пока не собираюсь.
— Что значит «пока»! А вообще — собираешься? Нет, ты мне скажи, скажи! — Я теребил Курасова за рукав рубахи, хватал его за плечи и старался в ночной тьме разглядеть его лицо.
— Ладно, Митя, ложись, — устало сказал Курасов. — Что ты понимаешь, мальчик. — И вдруг сам удержал меня и выдохнул: — А ты мне веришь?
— Конечно, верю. Тебя должны восстановить в партии… Вот и комбриг Книга им всё о тебе написал. Наверное, дадут строгача и пошлют на низовую работу. Ну и что? Поработаешь, докажешь.
— А что я должен, по-твоему, доказать?
Действительно, что? То, что он не приспособленец, а настоящий коммунист? Да разве Курасов не доказал это во время гражданской войны и потом, в годы комсомольской работы? А вот доказать, что не было никакого обмана, когда обман налицо, — невозможно.
…Конечно, тяжело примириться с тем, что к тебе настороженно приглядываются и не сразу доверяют, в то время как ты уже проверил себя и готов отдать свою жизнь всю, без остатка, во имя великой цели. Но Хитаров прав: пока клокочет классовая борьба, надо проявлять бдительность к обломкам старого мира. А отец Курасова — жандармский подполковник — и есть этот самый обломок.
— Я не так выразился. Конечно, плохо, что твой отец был этим… подполковником жандармским. Хуже, что ты скрыл свое происхождение…
— Ага!
— Что ага?
— А то, Дмитрий, что ты сказал точно то же, что говорили и говорят мне другие товарищи. Иного никто и не скажет. И тут уж хоть головой бейся, всё бесполезно!
— В ЦКК поймут и простят.
— Это попы прощают. В партколлегии не прощают, а разбирают. В моем деле нет ничего запутанного, вина моя прямо на столе лежит. Обманул партию, ну и пеняй на себя.
— Вот и дадут строгача, — сказал я не очень уверенно.
— Эх, если бы строгачом ограничились. Я бы… Слушай, а может, и в самом деле разберутся и дадут строгий с предупреждением… А? Ведь нельзя же так размахнуться и отсечь от партии, словно ногу, зараженную гангреной. А? Дмитрий!..
— Все так и произойдет. Вот увидишь, — сказал я.
— Ты правда так думаешь?
— Честное слово.
— Ну тогда спасибо тебе, Митя. Хороший ты паренек, Митя, и знаешь что — давай-ка теперь спать.
Я перешел на свою кровать, но не заснул до рассвета. Чувствовал, что оплошал. Ведь надо было забрать у Андрея наган и сказать ему что-то такое, самое главное, чего я так и не сумел сказать. А Курасов заснул сразу, и дыхание у него было тихое и ровное.
С этой ночи мои отношения с Курасовым стали совсем иными. Он сам искал встречи со мной и, если никого из жильцов общежития не оказывалось поблизости, рассказывал во всех подробностях о ходе следствия по его делу. По мнению Курасова, партследователь «оттаял» и, пожалуй, подготовит к заседанию партколлегии доброжелательный доклад.