И вот сейчас я должен идти к этому самому «товарищу Михаилу» для последнего разговора, который решит мою судьбу.
— Подождите немного, — сказали мне в приемной.
Мои часы, как видно, заторопились, — на них было ровно два, а на часах в приемной только без четырех два. Значит, ждать еще целых четыре минуты… О чем всё-таки будет он меня спрашивать? Не могу даже представить себе. Вартанян толком ничего не сказал. Еще две минуты… До сих пор не переведен в члены партии. Может это иметь какое-нибудь значение? Еще минута…
Из кабинета вышел статный, высокого роста человек. Кажется, немец.
— Пожалуйста, заходите, — тотчас же сказала секретарша.
Я постучал и, услышав из-за двери негромкое «войдите» и чувствуя, что все мышцы моего тела напряглись и отвердели, толкнул дверь и вошел в кабинет.
Пятницкий сидел за столом и просматривал бумаги. Голова его была низко опущена, и я видел поблескивающую лысину в густом коричневом загаре, утомленное, отечное лицо.
— Nun was?[16] — быстро спросил он, всё еще не отрывая взгляда от бумаг.
Я почему-то решил, что Пятницкий принял меня за только что вышедшего немца.
— Здравствуйте, товарищ Пятницкий. Это я. Вы вызывали меня на два часа.
— Wie heißen Sie?[17] — последовал столь же быстрый вопрос.
— Муромцев. Дмитрий Муромцев. Вартанян сказал, что я должен быть у вас ровно в два.
— Так говори же, в чем дело, и не теряй даром времени, — всё так же по-немецки и, как мне показалось, с нарастающим раздражением бросил Пятницкий и наконец посмотрел на меня в упор.
Я встретил взгляд его больших блестящих глаз, казавшихся необыкновенно светлыми на смуглом лице, растерянно улыбнулся и переступил с ноги на ногу.
— Nehmen Sie Platz[18].
Я сел на кончик тяжелого дубового стула.
— Nun![19]
— Меня направляют в Берлин. Должен оказать практическую помощь детским коммунистическим группам…
Он стукнул маленькой полной рукой по столу и крикнул:
— Deutsch![20]
В светлых, устремленных на меня глазах промелькнула досада.
Я заговорил по-немецки, делая паузы и помогая себе пальцами, коленями и даже бровями.
Пятницкий внимательно слушал, изредка кивая головой. В конце концов я несколько освоился и перестал мысленно переводить с русского на немецкий. Рассказал о курсах вожатых, которые должен провести.
— Ладно, — перебил он по-русски. — Объясниться ты кое-как сможешь, но вряд ли кто-нибудь примет тебя за немца.
— Но я еду по бельгийскому паспорту.
— Это верно, — усмехнулся Пятницкий. — Так поговори со мной на своем родном языке, товарищ Дегрен.
Дни конгресса, а затем поездка с делегацией по стране, когда я говорил преимущественно по-французски, придали, как мне казалось, моему языку легкость и даже известный блеск. И я разразился целой речью, безбожно грассируя и вставляя лихие словечки арго.
— Почему твой бельгиец старается подражать парижанину? — спросил Пятницкий, останавливая меня, словно коня, на полном скаку. — Бельгийцы не глотают окончания, не полощут горло, произнося «р», и уж, во всяком случае, не заменяют «жё нё се па» сокращенным «ше па». Ты ведь, кажется, был довольно коротко знаком с товарищем Морисом Жансоном. Он валлонец, и его выговор самый подходящий.
Откуда он знает про меня и Мориса? Может, и о Маргарет… Почувствовав, как кровь хлынула к щекам, я быстро достал платок и трубно высморкался.
— Морис говорит так, будто ему трудно вытягивать из себя слова. Морис страшно флегматичен, а его отец — профессор теологии, — ни с того ни с сего выпалил я.
— Что же из этого следует? — спросил Пятницкий и, как мне показалось, особенно пронзительно посмотрел на меня.